В следующее новолуние

В полном замешательстве Хердис вспомнила, что рюмки и графин следует подавать на подносе, она снова отвернулась и попыталась сосредоточиться на своих хозяйских обязанностях. Маленький серебряный поднос…

Графин и рюмка непрерывно звенели, пока она несла поднос, не отрывая глаз от своей ноши. Наконец она достигла стола, теперь осторожней. Слава богу! Поднос стоял на столе, графин и рюмка больше не звенели. Хердис вытерла вспотевшие руки о плиссированную юбку, гость обернулся к ней.

— Послушайте, фрёкен Рашлев! Вы не согласились бы выйти за меня замуж?

На секунду воцарилась жуткая тишина.

— Фу! — фыркнула она, глупо мотнув головой. И тут же пожалела об этом. Что за детские манеры! Конечно, следовало ответить «да». Она могла преспокойно это сделать. Ведь он уже женат.

Гость тихо засмеялся. Он смеялся под сурдинку.

— Должен признаться, что я всегда мечтал о музыкальной жене. А кроме того, сейчас исчезает лучшее украшение женщин. Они стригут волосы поголовно, одна за другой. Поэтому у меня всегда замирает сердце, когда я вижу женщину с длинными волосами.

Ну вот, она налила рюмку слишком полно.

Не поднимая глаз, Хердис достала коробку с сигарами и сигареты. Пробормотала «пожалуйста», не видя ничего, кроме длинных ног, стройных сильных бедер и руки, засунувшей два пальца в карман жилета. На мизинце сверкнул большой бриллиант.

Голштейн осторожно поднял рюмку. В его голосе слышался сдерживаемый смех, надменность и нежность:

— Вы позволите? Но почему же только одна рюмка? Разве вы не составите мне компанию?

Хердис стояла, кусая изнутри нижнюю губу, она быстро помотала головой. У нее было неприятное ощущение, будто от нее пахнет потом. От распущенных волос ей было нестерпимо жарко. Куда подевалась эта заколка?.. Ага, вот она! Хердис взяла заколку в зубы и пыталась собрать волосы, чтобы заколоть их, но у нее все почему-то получалось неловко.

— Дорогая, разрешите…

— Нет, нет! Спасибо!..

Она отпрянула, задохнувшись. От этого человека, точно слабый дымок, исходил запах ладана. Он о чем-то напомнил ей. Но о чем? Разве запахи могут сниться? Теперь их разделяло пианино — она была в безопасности. Хердис воевала со своими непослушными волосами, наконец заколка была приколота как нужно — в нее попали не все пряди. Две пряди над ушами остались на свободе, так было модно и так ей больше шло.

Взгляд Голштейна упал на закрытые ноты:

— Рондо каприччиозо? Неужели вы и его играете?

Она покачала головой.

— Весной Игнац Фридман исполнял его на концерте в масонской ложе. Вы, наверно, там были?

Что за вопрос! Хердис посещала все концерты. А в Филармонии — и большую часть репетиций, особенно фортепианных. Она вскинула голову, что можно было одновременно истолковать и как кивок:

— М-мм…

Он открыл ноты. Ее ноты. И стал тихонько насвистывать напевную мелодию вступления, его свист щекотал ей уши и тонкими спиралями ввинчивался в кровь. Гость засмеялся и закрыл ноты. Нежно погладил обложку, так нежно, будто это она сама ее погладила. Блеск бриллианта у него на мизинце громыхнул у нее в сердце беззвучным взрывом и положил конец музыке. Всему, что имело отношение к музыке. И Хердис повернулась к гостю спиной.

Она зажгла в гостиной бра и настольную лампу. Но не стала зажигать люстру. Господи, ну когда же придет мать?

Железная дорога безмолвствовала. В доме было тихо. Слишком тихо. Солнце, которое уже давно опустилось в море, окрасило в лихорадочный красный цвет кружевные облака, плывущие по бездонному осеннему небу. Хердис слышала, как гость чиркнул спичкой, слышала, как он медленно выпустил изо рта дым. Он сказал:

— Боже мой! А ведь это фрёкен Керн!

Он снял с камина фотографию и рассматривал ее с каким-то жадным выражением в затылке. Хердис нехотя обернулась…

— Кто?

Вот дура! Ведь он смотрит на фотографию тети Ракель.

— Ах, это!.. — Хердис хотелось замять свой вопрос. — Это моя тетя Ракель.

— Спаси нас всех, господи! — вздохнул гость. — Таким женщинам нельзя оставаться свободными. — Он поставил фотографию на место и обернулся. Теперь… теперь он смотрел прямо на Хердис.

Она невольно тоже на него посмотрела. Что он ищет в ее лице? Только и знает, что пялить глаза! Она не доставит ему такой радости и не отведет первая взгляд. Но вот он засмеялся своим глухим смехом и заговорил под сурдинку:

— Фрёкен Рашлев, позвольте дать вам один небольшой совет. Перестаньте кусать губы. Предоставьте это другим.

Слава богу. Мать… наконец-то.

— О, извините меня, пожалуйста, господин… господин Голштейн. Я его с трудом уложила. Как мне отблагодарить вас!

Мать и плакала и смеялась, обеими руками она схватила руку гостя и прислонилась головой к его плечу — господи, что за дикие манеры: сюсюкать и обниматься с кем попало. Он обнял ее за плечи и засмеялся.

— Помилуй боже, но я не заслужил вашей благодарности. Разве можно поступить иначе, если видишь человека… почтенного человека, попавшего… м-мм… в такое затруднительное положение?

— Мне так стыдно, — проговорила мать. — Подумать только, такой человек, как Элиас!..