В следующее новолуние

— Ну, что вы… подобные вещи случаются даже в самых лучших семьях!.. Поверьте мне… Это уже доказано.

Хердис стояла по-прежнему, прижав три пальца к губам, которые ей посоветовали не кусать. Мать вытерла слезы, высморкалась и только тут заметила Хердис.

— Боже мой, у тебя что-нибудь болит? Зубы?

Хердис опустила руку, гость ответил вместо нее.

— Фру Рашлев, у меня не было злого умысла. Но ваша дочь испугалась, и напугал ее я. Простите меня, если можете, — я просил руки фрёкен Рашлев. Однако теперь я понимаю, что у меня нет никаких шансов.

— О! Жаль, что вы посватались не ко мне! — засмеялась мать. — Я на ее месте сразу бы ответила «да!»

— Вот видите, — гость дружески кивнул Хердис, которая даже не ответила на его улыбку.

— Постойте… Вы, кажется, обращаетесь к Хердис на «вы»? О, господи, у нее сейчас такой трудный возраст. Ни ребенок, ни взрослая.

— Я никогда не спрашиваю даму о возрасте. Фрёкен… фрёкен Хердис необычайно музыкальна…

— Вы так думаете? Право не знаю. Хердис играет на фортепиано… э-ээ… как паровоз. Чрезвычайно добросовестно, но не больше. Музыкальна ли моя дочь, покажет будущее. Возможно, ей не хватает какого-нибудь сильного переживания. Во всяком случае, я знаю молодых особ, которые часами упражняются на фортепиано исключительно для того, чтобы не заниматься ничем другим.

Мать капнула себе вина и подняла рюмку.

— Разрешите мне еще раз выразить вам свою благодарность. Надеюсь, вы не откажетесь поужинать с нами, выпить чашечку чаю?

— С удовольствием, фру Рашлев. Я…

— Я понимаю, вас ждет жена. Мы могли бы позвонить…

— Меня никто не ждет.

Он вертел в руках рюмку, рассматривая игру красных лучей, отражаемых граненым узором.

— Собственно, я собирался сегодня на стадион, чтобы немного потренироваться, но сейчас уже слишком темно. Я… видите ли, занимаюсь спортом, чтобы не терять форму. Думаю даже получить золотой значок к своему тридцатилетию. Это уже не за горами.

Они продолжали беседовать, Хердис больше их не слушала. Она сидела на скамеечке у окна, заколка сползла, и она, сняв ее, отгородилась волосами, как ширмой. Она не смотрела на этого Голштейна, но видела его совершенно отчетливо — узкое, немного усталое лицо, свежая кожа, она дала бы ему около сорока.

Он должен бы зваться Беньямином. Она и сама не знала, почему ей это пришло в голову, но что-то вызвало в ее памяти неприятное чувство. Эти продолговатые светло-зеленые открытые глаза. От них почему-то становилось холодно. Так же как и от его бриллианта.

Дядя Элиас тоже носил на мизинце кольцо с бриллиантом, но бриллиант был вставлен в массивную оправу, которая почти скрывала его. Бриллиант дяди Элиаса был добрый.

Хердис снова погрузилась в свои переживания: нет, мать ничего не понимает. Хердис не хочет конфирмоваться именно потому, что серьезно относится к серьезным вещам. Сперва было плохо, что у Хердис появился молодой человек, что она ходит на танцы и влюбилась, тогда как она еще занимается у пастора, готовясь к серьезной церемонии, только после которой девушка может считаться взрослой. Идея использовать одно и то же платье сперва для бала, а потом для конфирмации принадлежала матери. Ей хотелось сэкономить.

Потом было плохо, что Хердис отнеслась к религиозной подготовке чересчур серьезно и взялась читать подряд всю Библию, которую восприняла так серьезно, что решила вообще отказаться от конфирмации.

Как бы она ни поступила, все было плохо.

Поэтому ей оставалось одно: поступать так, как она сама считает правильным, и ни у кого ничего не спрашивать.

— Хердис, ты, кажется, заснула? Я прошу тебя: займись, пожалуйста, ужином. Господин Голштейн останется и выпьет с нами чашечку чаю. Ведь вы останетесь? — любезно обернулась она к гостю.

Господин Голштейн запротестовал — он не хочет больше задерживать хозяйку, никаких лишних хлопот.

Однако по его поведению было видно, что уходить он не собирается.

Хердис не шелохнулась.

— Может, фрёкен Хердис согласится сыграть для меня, прежде чем я уйду… если я очень попрошу ее об этом?

Мать сказала:

— Почему ты не отвечаешь? Фу! Выпрямись, пожалуйста, не сутулься. — Она покачала головой и, виновато улыбнувшись, пожаловалась гостю: — Я решительно не понимаю теперешних backfische^[39]. Они нынче такие…

Она замолчала, потому что распахнулись двери.

На пороге стоял дядя Элиас в халате, наброшенном на пижаму. На голове у него покачивалась шляпка Хердис, в руках он держал тросточку господина Голштейна. Вид у него был ужасно смешной, но Хердис почему-то захотелось плакать: господи, что у него с лицом? От виска и вниз через всю небритую щеку был приклеен пластырь. Цвет лица был желтоватый, а не сизо-багровый, как обычно, когда дядя Элиас бывал пьян. Хердис зажала руки между коленями и пыталась поймать взгляд дяди Элиаса — ей хотелось, чтобы он понял, как она рада его видеть. Потому что она была очень рада. В ней точно узел какой-то развязался, когда он появился на пороге.

— Господин фон Гинденбург… имею удовольствие. Редкое удовольствие…

— Меня зовут Рольф Голштейн.

— Голштейн. Да, да, совершенно верно. Теперь припоминаю. Этот господин…