В следующее новолуние

Лицо у матери было бледное и измученное, глаза от бессонной ночи стали похожи на два черных ущелья. Она сказала:

— Ему делают уколы. Я весь день ставила ему ледяные компрессы. Да, Хердис, на этот раз он, безусловно, поправится. Но нам должно быть ясно: это было предупреждение.

Она прижалась губами к виску Хердис, чуть-чуть помедлила. Поцелуи матери всегда оставляли на коже странное щекочущее ощущение. Когда мать вышла, Хердис стерла его рукой.

Она так и осталась в гостиной, легла спать на диване, даже не умывшись. Она была не в силах лечь в своей комнате и слушать эту гнетущую икоту дяди Элиаса, продолжавшуюся уже вторые сутки.

— Ах, вот ты где! Слава богу! Хердис, ты спишь?

Да, и уже очень давно она не спала так крепко. Хердис поднялась с трудом, кутаясь в шерстяное одеяло, которым была укрыта, чтобы еще немножко насладиться сонным теплом, и стараясь не сразу расстаться с приятными легкими сновидениями, тут же поблекшими и превратившимися в ничто.

— Ты здесь спала? Хердис… Пожалуйста, если можешь, зайди перед школой к дяде Элиасу.

— М-ммм…

Мать выглядела свежей и отдохнувшей после ванны, она стояла, держась за ручку двери.

— Он спал. Ему гораздо лучше. Он хочет тебя видеть.

Хердис секунду помедлила на пороге спальни, не решаясь войти. Ей было немного холодно; она подавила зевоту.

— Доброе утро, дядя Элиас, — сказала она как-то неуверенно. — Тебе лучше?

— Доброе утро, доброе утро, доброе утро! Ага! Вот она, моя Хердис. Закрой дверь. Я не кусаюсь.

Он сидел в халате и, закатав штанины пижамы, принимал ножную ванну, в тазу что-то как будто кипело. Спальня была уже проветрена и прибрана, и только сонный утренний запах зубной пасты и крема для бритья еще висел в прохладном осеннем воздухе, который просачивался сквозь форточку.

— Садись.

Она взялась за спинку стула, но продолжала стоять. Что-то тревожное сквозило в дружелюбном тоне дяди Элиаса, в его внимательном металлически-синем взгляде, не отрывавшемся от нее ни на минуту. Пробившиеся сквозь занавески лучи кидали призрачный свет на кресло, в котором сидел дядя Элиас, и на пол. Глаза Хердис следили за этими солнечными полосками.

— Посмотри на меня. Хердис…

Когда она подняла глаза, ей показалось, что веки у нее налиты свинцом. Точно они потяжелели от этого усилия.

Морщинку между бровями, которую прежде было еле видно, теперь словно прорезали ножом, особенно когда дядя Элиас улыбался. И волосы на висках стали совсем седыми. Лицо сильно осунулось. Дядя Элиас заметно изменился. Все это было так тяжело — все вместе взятое.

— На этот раз, Хердис, я получил отсрочку. Посмотрим, что будет в следующее новолуние. А все ты, моя крошечка-малюточка Хердис. Я почти уверен: господь на небесах передумал, когда ты помолилась за своего старого глупого дядю Элиаса. Ведь ты помолилась?

С поникшей головой и опущенными плечами Хердис села на стул и крепко сжала руки коленями. Ей было… ей было невыносимо тяжко. Ведь борьба будет неравной. А она непременно будет теперь или никогда.

— Ведь ты помолилась за меня, Хердис? Я правильно понял?

Она кивнула, не совсем понимая, ложь ли это. Потому что сейчас она не хотела бы лгать дяде Элиасу… только не сейчас.

Хердис подняла голову и выпрямилась, она напрягла всю силу воли, чтобы широко открыть глаза и посмотреть ему прямо в лицо.

— Я пыталась. Это правда. Потому что я тебе обещала. Но я не верю, что меня кто-то услышал. Это было так глупо. Ведь я никогда не молилась… Я не знаю…

— Ты не веришь в бога, Хердис?

Она сделала глубокий вдох и такой же глубокий выдох. Потом открыла рот, чтобы что-то сказать, но не нашла слов. Она чуть заметно покачала головой.

— Не знаю, — чуть слышно проговорила она наконец.

Теперь она не смотрела на него, но слышала, как тяжело он дышит. Он спросил:

— И ты не хочешь конфирмоваться? Да?

Она залилась краской и замерла. Словно окаменела.

— Мне мама сказала. И не хочешь получить подарки и взрослое платье? И маленькие золотые часики, на которых я велел выгравировать твое имя? Что же мы с ними будем делать?

Хердис посмотрела на свои сжатые руки и покачала головой, опять покачала головой.

— Делайте, что хотите. — Теперь она подняла голову. — Званый обед. Песни, речи и разговоры о том, какая я маленькая была хорошенькая. И какая я буду счастливая. Поскольку теперь я вступила… и так ля-ля-ля-ля.

Неужели он смеется? Смеется?

Он смеялся и качал головой, закрыв рукой глаза.

Он плакал.

— Ты на меня сердишься? — спросила она тихо.

Он кивнул, не отнимая руки от глаз, Хердис только теперь разглядела, какая у него красивая, сильная и большая рука.

— Сержусь. Разумеется, сержусь, черт побери!

Он отнял от лица руку и обоими указательными пальцами вытер под глазами слезы, его слова больше походили на кашель:

— Ужасно сержусь, и я рассердился бы нисколько не больше, если бы ты была моей родной дочерью.

— Мне очень жалко, — сказала она тихо.

Она поднялась со стула и стояла, свободно сцепив на животе руки, в своей детской слишком короткой плиссированной юбке.

— Но тут ничего не поделаешь, дядя Элиас. Для меня это очень серьезно.