В сложном полете

За левый садится «начальник». Пытается пеленговать радиостанции, но у него тоже ничего не получается.

К сожалению, и правый радиокомпас нормально не работает. Стрелка тоже не останавливается. Надо проверить радиокомпас полностью. Вплоть до замены ламп. И я выполняю операцию за операцией.

«Начальник» одобрительно глядит на меня. Я тихонько спрашиваю у знакомца.

— Кто это?

Он также тихо, но с гордостью отвечает:

— Наш бывший старший штурман полка. Преподавал в академии.

Все ясно. Контролирует. И так тошно, лучше бы помог… Бывший штурман, словно услышав мои мысли, неожиданно предлагает:

— А не запеленговать ли радиостанции на слух, по минимуму слышимости?..

— Точность невелика, но попробовать можно.

…Бум! Бум! — оглушают удары, и нет от них нигде спасенья. Это пытка слышать их. Самолет скрипит, трещит и, кажется, вот-вот развалится.

Как я и ожидал, «места самолета», определенные на слух, ложатся на карте, где им вздумается. Разве можно по ним сделать вывод, как идем?.. Надо срочно менять высоту, выйти из обледенения, пока не заблудились…

Я встаю, иду к летчикам.

— Запрашивал, разрешили, — отвечает командир. — Но предупредили, что на всех эшелонах возможно обледенение.

Стонут моторы. Мы забираемся на высоту — почти потолок нашего самолета. Но удары срывающегося с винтов льда не прекращаются…

— Запроси пеленг или место, — говорю радисту. Тот кивает и выстукивает сигналы.

К нам поворачивается командир. На широком круглом лице — недовольство:

— У меня связь пропала. Ничего не слышу.

Толкает радиста в бок, тот оборачивается.

— Запроси пониже, может, там обледенение прекратится и связь наладится…

Вскоре мы снова меняем высоту, пытаясь уйти от обледенения. Но оно преследует нас всюду.

Я мечусь по кабине, как пойманный в клетку. Припадаю то к правому, то к левому окну в надежде увидеть хоть небольшой разрыв облачности. Но, как назло, ни одного. Облачность плотная и густая, как сметана. Чувствую — начинает колотить дрожь. Стараюсь держать себя в руках. Твержу сам себе: «Чем сложнее обстановка, тем спокойнее штурман».

Меня вызвал командир.

— В Среднесибирске плохая погода. Снег, видимость полкилометра, высота нижней кромки двести метров. Вряд ли примут. Запрашивают, кто нас выпустил… — Помолчав, спросил:

— Сколько прошли по маршруту?..

— Половину примерно.

— Приготовься вернуться назад.

— Зачем? Уж лучше вперед, и задание выполним.

— А если закроют аэродром и прикажут возвращаться?

Нас прерывает радист:

— Верхнеенисейск закрыт — метель. Назад путь отрезан!

— Тем лучше, — беспечно отзывается. — Лишь бы Среднесибирск принимал. Так ведь, Ушаков?

«Ну и командир!» — таращу я на него глаза.

Когда я вернулся на свое место, старший штурман встретил вопросом:

— Как настроение? — и тихонько: — Что будем делать?

— Лететь! — довольно грубо отвечаю. Потом, успокоившись, излагаю план действий.

— Ясно! — улыбается штурман.

Помолчав, добавляет:

— И в таких условиях в Отечественную войну летали наши летчики, точно выходили на цель и поражали ее… И это с тогдашней техникой…

Я молчу, пытаясь понять, куда он клонит. То ли осуждает, то ли одобряет. Наверное, хвалится, что воевал. Так у меня дед, его братья, дядя тоже воевали и все погибли.

На мое плечо ложится чья-то рука. Вскидываю голову — борттехник.

Квадратное лицо раскраснелось, округлые глаза блестят. Но у него почему-то виноватое выражение, точно набедокурил.

— Идем! Командир зовет, — тянет он за рукав куртки. В проходе, достав из багажника канистру, говорит:

— Никогда не видел такого обледенения. Сотню литров уже израсходовал, а лететь еще половину. Где я возьму спирту столько? Хотел немного сэкономить.

— А ты не экономь. Когда рухнем — спирт не понадобится.

Командир, тоже немного раскрасневшийся, увидев меня, сказал:

— Связи с землей нет. Теперь вся надежда на тебя. Надо постараться точно выйти на аэродром. Не забывай, скоро стемнеет…

— Хорошо, — отвечаю, а про себя думаю. Как же точно выйду, когда еще долгих два часа лететь вслепую?.. Уже сейчас, наверняка, уклонились километров на 15—20, а через два часа, если срочно не исправим курс, километров на 50—60, не меньше. А это…

Я отворачиваюсь от командира, рукавом вытираю влажный лоб. Если даже свершится чудо и мы точно выйдем на аэродром, то как выполним в облаках заход на посадку? Как выйдем на посадочную?.. Была крохотная надежда — по пеленгатору, что очень трудно на незнакомом аэродроме. И она исчезла. Выходит, мы обречены. Я с силой бью кулаком по коленке. Нет! Надо скорей включить сигнал бедствия, пока не поздно. Может, земля чем-нибудь поможет…

Опять иду к командиру. Он, оборачиваясь, поднимает глаза.

— Ты знаешь, — хриплю на ухо.

— Знаю! Все знаю, — улыбается он. — Тебе тяжело, все отказало. Иди, не волнуйся, работай…