В Советском Союзе не было аддерола

– Конечно, ты не готова. Тебе, like, twenty ты хочешь всё и сразу – и отношения, и диплом из Коламбии, и чтобы все получалось само по себе, раз – и пожалуйста, сделано. Ты как ребенок.

– Я как ребенок?

– Ну не я же.

Я на секунду задумалась: не может ли быть так, что он прав. Сложно было сосредоточиться на этой мысли, потому что у меня дрожали губы и прямо сейчас все опять было мутно и расфокусированно, а вдалеке стоял образ той жизни, которой я должна была жить, но у меня словно не хватало сил. Как будто я хотела сделать гениальный кадр – и забыла протереть объектив.

– Ты, может, спутал? – переспросила я. – Человек, который хочет отношения без обязательств. Человек, который не хочет никому ничего обещать, потому что он не знает, сможет ли свои обещания выполнить. У которого не хватает силы воли даже на то, чтобы попытаться. Это ты мне говоришь, что я ребенок?

С шепота мы перешли почти на крик.

– Да ты посмотри на себя, – продолжал Макс, – ты даже не умеешь справляться с эмоциями. Ты по три раза отменяешь встречи, потому что не можешь понять, что ты чувствуешь и чего ты хочешь. Да даже эта ситуация с раком, ты очень странно с этим всем справлялась, я такого никогда не видел.

– А как я, по-твоему, должна была с этим справляться? Я имею в виду, а ты знаешь, что обычно люди делают в таких ситуациях? Ты много такого видел? Дашь мне совет? Я нарушила твои правила о том, как нужно узнавать о том, что у тебя, возможно, рак?

– Конечно, нарушила, – ответил Макс.

Просто out of spite[20].

– Да пошел ты.

Я включила свет и, постояв немножко с закрытыми глазами, повернулась к Максу. Он лежал, закинув руки за голову, стараясь выглядеть иронично, а выглядел растерянно.

* * *

Когда таксист поворачивал на Бродвей, я открыла тиндер и проверила новые сообщения. Пощелкала немного, убрала телефон и откинулась на спинку сиденья. Перед глазами все еще стоял Макс, а в глазах и губах, в пальцах, в венах, везде, где могла бы быть кровь и жизнь, и особенно там, где должно было быть дыхание, – вздымалась, исчезала и снова проявлялась, как плохо стертая пунктирная линия, паника.

Вера Ванг

— Лемурчик, ну пожалуйста, – продолжала ныть Смирнова, и от ее приставаний я так обессилела, что просто нажала на громкую связь и выпустила телефон из рук. Он лежал рядом со мной, на столе, я подчеркивала маркером ключевые фразы и даты и была уже на двенадцатом письме, а голос Смирновой все не отпускал:

– Лемурчик, ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, ты мне очень нужна!

– Смирнова, найди себе другую, – устало отбивалась я.

– Мона, – перешла она на серьезный тон, – другая не выбьет из этой тетки денег, а ты выбьешь! Нам нужен этот чек!

– Ну так пойди сама и уговори ее, – в сотый раз сказала я.

– Я не могу! Я – директор фонда, мое имя стоит на всех наших бумажках. Если директор фонда сам ходит на встречи с донорами, это значит, что директор ни черта не делает и фонд ни черта не делает.

– Но это правда.

– Ну да, но ей-то необязательно знать! Зато начнем делать, Мона! Ну давай же! Ты у нас отличница из Колумбийского университета, ты работаешь в ООН, ловишь террористов, и еще у тебя жалостливые глаза, у тебя хорошо получится.

– Ксения, я не ловлю террористов, я изнываю от скуки на работе, и ты прекрасно это знаешь, – пробормотала я, делая пометки в переписке с женевским офисом.

– Я знаю, а она нет. Просто повторишь то, что мы с тобой написали в том мотивационном письме для ООН, что тебе, сложно, что ли? Давай, Лемецкая, хватит хандрить, ты же знаешь, мне нужно, чтобы ты пошла и получила эти пятьдесят штук баксов!

Я действительно знала. Между тем как мы начали снимать обшарпанную двухкомнатную квартиру в Морнингсайт-Хайтс на первую студенческую стипендию и нашим благополучным выпуском из Колумбийского университета у Смирновой развилась любовь к благотворительной деятельности. Ее психолог считал, что это комплекс дочери родителей-эмигрантов, Смирнова утверждала, что благотворительная деятельность хорошо смотрится в резюме и повышает шансы на крутую работу, а мне казалось временами, что ей просто хочется делать что-то хорошее, но за неимением других вариантов она решила основать благотворительный фонд. Ксения Смирнова, ну и Мона Лемецкая заодно, помогали молодым женщинам-эмигранткам из бедных семей поступать в университеты и строить профессиональное будущее. И в принципе это была неплохая идея.

– Ну хорошо, – ответила я. – Что нужно сделать?

– Наконец-то, – выдохнула Ксения и принялась жадно печатать. – Всё, я подтверждаю встречу в ресторане «Пер Се» на площади Колумба в четверг в два часа дня. Всего-то и нужно встретиться в ресторане с трофейной русской женой американского миллиардера и раскрутить ее тысяч на пятьдесят.

– Ну конечно, – вздохнула я, – каждый день этим занимаюсь. Слушай, ну чего ты не попросила кого-нибудь другого, у тебя пол-Колумбии под боком.