В споре с Толстым. На весах жизни

Это «снижение» идеала гораздо более рационально, чем безответственное, отвлеченное взвинчивание его на недосягаемую для большинства реального, живого человечества высоту. Оно лишает возможности и лицемера оправдывать свою духовную леность и неподвижность тем, что он «по мере сил» стремится к «недостижимому» идеалу и что, в сущности, он вовсе уж не такой преступник, потому что идеал все равно «недостижим» и те, кто дальше его ушли по дороге к этому идеалу, все-таки, дескать, не менее далеко отстоят от него, от этого «недостижимого» идеала.

* * *

Толстой советует метить дальше цели, чтобы попасть в цель. И это он советует большинству людей! Средние люди (а их-то и большинство) не выдерживают этого. Последовав рецепту Толстого, они видят, что зарвались, отступают и в этом отступлении заходят даже далеко обратно за цель. А я советую бить в цель. Тогда попавшие в нее в ней и останутся. А немногие способные идти дальше, увидевши, что достигнутая цель, как низшая ступень, их не удовлетворяет, пойдут свободно и легко дальше. И ни у кого не будет надрыва, бесплодно пожирающего силы.

* * *

Неисчислимые бедствия произошли в мире оттого, что так называемые мудрецы, как Толстой, боялись «спустить» идеал. Люди рвались в возу не по силам (имею в виду хотя бы интеллигентов-добровольцев земельного труда в старых условиях), расстраивали силы, нервы и, по большей части, бросали воз. А другие предвидели наперед, что так и будет, и совсем не брались за воз и не пытались его везти, и оттого остались далеко от идеала философии середины, который, вероятно, могли бы выполнить. Третьи, самая ничтожная часть, продолжали тянуть воз: на них смотреть было жалко, и почти всегда и им самим себя было жалко.

* * *

Сторонники «недостижимого идеала» и бескрайнего идеализма говорят: «Да, это для тебя мир хорош, потому что требования твои малы, потому что ты мещанин духом, а для людей роста выше среднего и для людей великих мир – это болотная лужа, и высокий, “недостижимый” идеал им нужен для того, чтобы не задохнуться в ней».

Все это – слова! Идеал должен быть, но такой, который бы, действительно, преображал и возвышал нашу жизнь. Болото жизненное должно быть осушено, а это дается только нравственным напряжением и целесообразной творческой деятельностью.

* * *

Прочел сегодня «Круг чтения» за 29 февраля, как раз о «недостижимом идеале».

а) «Идеал только тогда идеал, когда осуществление его возможно только в идее, в мысли, когда он представляется достижимым только в бесконечности…» (Л. Толстой).

б) «Совершенство – норма неба. Желать совершенного – норма человека» (Гёте).

в) «Не всегда необходимо, чтобы истинное воплощалось; достаточно, чтобы оно духовно витало перед нами… чтоб оно, как звук колокола, мощно, но милосердно, гудело в воздухе» (Гёте)⁵⁴.

Все это прекрасно выражено и когда-то трогало мое сердце. Да не может не воодушевлять меня и теперь – своей возвышенной и поэтической формой.

Но все же в этих попытках отстоять фантастический высокий идеал жизни, хотя бы как «никогда не достижимый», мне чувствуется (в частности, у Гёте, с его буржуазным миросозерцанием) безотчетное стремление охолостить, лишить силы настоящий, жизненный идеал, последняя стадия которого все-таки не может не быть осуществимой для высоко настроенного и искреннего человека.

* * *

До чего неуклонно придерживался Лев Николаевич учения о «недостижимом» идеале, свидетельствует хотя бы такая заметка его в дневнике за 1910 г. (10 января): «Для жизни необходим идеал. А идеал – только тогда идеал, когда он – совершенство. Направление только тогда может быть указано, когда оно указывается математически, не существующей в действительности прямой» (выделено Толстым)⁵⁵.

Но – что это такое? Ну, разве можно о направлении, о содержании всей душевной и телесной жизни человека говорить, решать так схематично, в терминах математики, геометрии?! И какая святая, непоколебимая вера в эту фантастическую, ведущую куда-то в мертвое, внежизненное пространство, «математическую, не существующую в действительности, прямую»! Когда же и где же это, и у кого шла жизнь «по прямой»? Может быть, у Франциска Ассизского? Может быть, у Льва Толстого? Да нет, нет! Это введение мертвой, «научной» терминологии для характеристики самого живого, неуловимого, что есть у человека – его нравственной жизни, просто непонятно в устах сердцеведа и художника слова, – непонятно и неприемлемо для меня, для нас. Пусть схема приводила в порядок, освещала для Льва Николаевича какую-то область, какой-то сектор (при мысли о схемах эта геометрическая терминология, и на самом деле, сама просится на язык!) его умствований, – все же такая схема ни в психологии, ни в физиологии ничего не доказывает и доказать не может.

* * *