В споре с Толстым. На весах жизни

Как известно, и советовал Толстой в последние годы всем, и молодым, и старым, не тот или иной практический шаг, который бы продвинул их вперед в стремлении к лучшей жизни, а как бы боясь ответственности за возможную «неосторожность» или «неосмотрительность» своего совета, призывал прежде всего к внутренней работе над собой, к работе самосовершенствования, к борьбе со слабой, греховной стороной человеческого «я». В известном отношении это было мудро, рационально, трогательно, но удовлетворяло, наверное, не всех.

Оттого наблюдалось столько отпадений от веры Толстого: люди шли в революцию, в общественную работу, поступали на государственную службу и не только занимались внутренним совершенствованием, но… делали, работали.

* * *

Очень интересно суждение Вл. Соловьева о евреях. Говорю только об одном пункте, ценном и любопытном для меня не потому, что он касается именно евреев, а потому, что я нахожу здесь подкрепление своей антитолстовской позиции отрицания неограниченного идеализма, отрицания учения о «недостижимом» идеале.

По мнению Вл. Соловьева и по моему мнению, еврейскому национальному характеру присущ материализм, но только не просто материализм (как на это смотрит толпа), а религиозный материализм⁵⁶. Что это значит? А то, что евреи не хотят отделять идеального начала от его реального воплощения. Так что их «религиозный материализм» происходит не от слабости, а от избытка веры, стремящейся к конкретному воплощению. Проще говоря: для религиозного еврея больше, чем для христианина (занесшегося в облака), «верить» – значит «жить по вере». Тут могут быть извращения религиозного чувства, материализм «религиозный» может переходить в самый вульгарный материализм житейский, в культ Маммона, что мы и видим у иных евреев, но все же, в основе, замечание Соловьева верно.

Чувства реализма, почвы под ногами не должен терять и религиозный человек. Верящие в Бога, но не пошедшие за Христом евреи знают и понимают это, кажется, лучше, чем христиане, и, во всяком случае, лучше, чем «толстовцы». Последним остается только ссылаться на то, что у так называемых последовательных людей и вера приспособлена к их возможностям, подогнута под их «вкусы», но если «конкретность» и «чувство реализма», с «толстовской» точки зрения – пороки, то зато и лицемерие «толстовцам» не приходится и не гоже провозглашать добродетелью.

* * *

Примечательна уравновешивающая, позитивная роль Аристотеля в Древнем мире. Любя своего учителя Платона, он все же разошелся с ним – во имя истины, во имя логики. Он старался привести платоновское учение об идеях в более тесную связь с эмпирическим знанием. Преклоняясь перед разумом как высшей способностью человека, Аристотель и на добродетель смотрел как на развитие в себе человеком, путем постоянного упражнения, способности делать разумное единственным предметом своих желаний. А так как истинно разумный человек всегда выбирает справедливую середину между двумя крайностями, то за высшую добродетель Аристотель признает справедливость, знающую меру. Эта уравновешенность в характере, индивидуальности и мировоззрении древнего грека поражает. Это стремление к внутренней и внешней гармонии очаровывает. И разве оно не более достойно человека, чем христианское самоотречение, мучительная аскеза и вечная, не перестающая лихорадка сознания и воли у Францисков и Антониев? или у яснополянского Льва? Найти «справедливость, знающую меру», во всех проявлениях жизни – какая это высокая, благородная задача и для каждого современного человека!

* * *

Задача самосовершенствования – не только отрицательная: подавление своих грехов и недостатков. Но и положительная: формирование характера, развитие способностей, борьба за личность. Думают, что христианство требует предельного самоунижения и отказа от личности. Если бы это было так, то я бы отказался от христианства. Человек должен стоять на своих ногах твердо. Религия может только поддерживать его в этом отношении.

* * *