В споре со временем

Полтора месяца пробыл Саня в онкодиспансере. 55 сеансов рентгена. 12000 эр. Опухоль, хоть и не до конца, но в значительной степени разрушена. Ему велено приехать сюда снова к 1-му июня. Это уже неплохой признак, иным велят явиться через месяц и даже через две недели. А всё-таки не оставляет сомнение: возвращена ему жизнь или только поманили ею? Отпраздновал свой выход из 13-го корпуса походом в театр на балет Дриго «Эсмеральда».

Съездив в горы, к старику Кременцову, за иссык-кульским корнем и получив его пригоршню, Саня возвращается в свой Кок-Терек совсем в другом настроении, чем уезжал. Тогда была маленькая надежда, а сейчас он ощущает возврат к жизни. Совсем ничего не болит. Вот счастье-то! Надолго ли?.. Корень тем временем настаивается. Скоро начнёт его пить. Рентген рентгеном, а корень — корнем.

В одном из своих писем к маме Саня попросил её прислать ему свою фотографию. Жалел, что нет у него фотографий его родителей. Писал, что у него «как у старика — появилось бережное отношение к прошлому, ни частицы не хочется потерять из него».

Тогда было бережное. А… сейчас? А сейчас у Солженицына вообще нет прошлого. «Я всё забыл, что тебе писал!» — услышала я от него в конце 70-го года. «Ты была моим воображаемым образом!» «Понимаешь? В письмах я преувеличивал!..»

Перевалив через зенит своей жизни, Солженицын не приобрёл ту дальнозоркость старости, которая помогает нам не замечать морщин на лицах тех, кто стареет вместе с нами, сглаживает их. Ту спасительную дальнозоркость, которая помогает видеть в прошлом самое большое и самое главное и уже не даёт рассмотреть мелкие досадные факты своей жизни, мелкие проступки свои и других.

Солженицын с годами становится, напротив, всё более близоруким. Роясь в своей прошлой жизни, выкапывая из своей памяти мелкие факты, он рассматривает их в лупу, а на большое, на главное смотрит в перевернутый бинокль. Большое уменьшено, малое увеличено. Масштабы смещены. Порядок величин, говоря математическим языком, спутан.

То, что я говорю, относится к оценкам поступков когда-то близких Солженицыну людей и его собственных — по отношению к ним. Распространяется ли это на большее, я не берусь судить. Един ли Солженицын в себе самом или он стал походить на широко развёрстые ножницы?..

* * *

В то время, когда Александр Солженицын успешно лечился в Ташкентском онкодиспансере, его когда-то самый близкий друг, Николай Виткевич, освободившись, приехал в Ростов. В том лагере, где он кончал срок, были «зачёты». Потому он отсидел не 10 лет, полученных по приговору Военного трибунала, а немногим менее 9-ти. В Ростове его не прописывают и он поселяется в Таганроге.

В конце марта 54-го года я получила от Николая письмо. Он писал, что «целиком поглощён поисками работы». Трудности, с которыми он встретился на первых порах, возвратившись домой, его не пугают. Ведь он «уже прошёл огонь, воду, медные трубы и чёртовы зубы». А потом у него есть заботливые мама и бабушка.

Когда я увиделась с Николаем летом следующего, 55-го года, он уже жил в Ростове. Штатной работы у него в то время не было. Эмиль Мазин обеспечивал его «двоечниками» по математике, которых Николай с успехом репетировал, даже приобретя на этом поприще определённую славу.

Оживлённой переписки, как в былое время, у нас с Николаем не получилось, но время от времени мы перебрасывались письмами.

Николай охотно прокомментировал бы какой-нибудь мой химический доклад или лекцию. «Я отвечу своим впечатлением, задам два-три наивных вопроса и ты сможешь судить, погиб ли я для химии окончательно или ещё сохранилась надежда?» — шутит он.

Лекцию я послать ему не рискнула, а послала сочинённую мной популярную «химическую пьесу», которая называлась «Настоящее шампанское» (или «День рождения химика») и с успехом «прошла» на моей институтской сцене. Похвалив меня за то, что я нашла удачную форму популяризации химии, ибо в пьесе можно показать, а химия без показа не доходит, Николай раскритиковал зато моего «героя», признав в нём «заученного чудака». По его мнению, нужен герой, который бы «толково и обстоятельно демонстрировал мощь химии окружающим его невеждам». Одним словом: «больше химии и меньше шампанского!..»

Начав свою послелагерную жизнь с репетиторства по математике, Николай шутил, что тот факт, что он химик, им не забыт, «чего нельзя сказать о самой химии».

Через два года после его освобождения времена изменились. И наличие 14-летнего производственного стажа (4 года — фронт и 10 лет — работа на заводах и стройках страны — так квалифицировались теперь его злоключения) сыграло немаловажную роль при зачислении Николая Виткевича осенью 56-го года аспирантом кафедры органической химии Ростовского университета. Ещё блестяще сданные экзамены и ещё — присланный Степуховичем из Саратова фотоотпечаток их общей статьи.

* * *