... В среду на будущей неделе

— Погоди, рыбак, — отмахнулся от него приемщик. — Сейчас сам узнаю. Васина! Эгей, Филицата!

Из глубины трюма донесся тонкий женский голос:

— Я здесь, Никанор Иванович! Я вас слушаю.

— О каком там свободном местечке речь идет? Откуда оно взялось?

— А в чем дело?

— Да вот тут рыбаки… Тонн пять скумбрии…

— Можно! — крикнула женщина. — На такое количество место найдем. Немножко утрясли, можно! Давайте, сейчас как раз лед под руками.

Приемщик посмотрел на Глыбина и сказал:

— У вас, оказывается, чутье хорошее… И счастье есть. Благодарите наших механиков, а то бы вы нас только и видели!

— Очень им благодарен! — усмехнувшись, раскланялся Глыбин. — И вам тоже.

— А ведь сумел-таки уломать Никанора Ивановича, — сказала седоволосая женщина. — Ну и пройдоха ты, рыбак!

Глыбин самодовольно ухмыльнулся, подмигнув женщине: мол, знай наших! Приемщик подошел к весам, на ходу извлекая из верхнего кармана на пиджаке блокнот и карандаш. Глыбин остановился около него и тоже достал записную книжку. Приемщик клацнул защелкой на шкале весов. Записав данные в блокнот, махнул рукой крановщице:

— Давай на погрузку!

Четыре женщины из тех, что укладывали ящики, начали спускаться по трапу на сейнер. Опережая их, на палубу «Альбатроса» упали четыре хватки. Мыркин и Лобогрей быстро стащили с рыбы парусину. Радист поймал руками качающуюся в воздухе бадью и нацелил ее на свободное место у горловины трюма.

Разгрузка началась. Сколько раз бадья с рыбой опускалась в трюм рефрижератора, столько раз Глыбин и приемщик делали пометки в своих блокнотах. У Глыбина цифры были написаны столбцом, у приемщика вместо них рябил частокол вертикальных черточек. Сидя позади Глыбина на штабеле ящиков, Павлик тоже считал бадьи, время от времени проверяя себя по записям кэп-брига и приемщика. Вот, наконец, пятьдесят первая, последняя бадья, тихо покачиваясь, медленно опустилась в трюм.

Павлик перебрался на «Альбатрос». Бесцельно потолкавшись по скользкой палубе, залез на спардек и улегся там под штурвалом.

Механик запустил движок. Рыбаки принялись поливать палубу из шланга. Мыркин орудовал брандспойтом, а Печерица и Лобогрей терли доски жесткими голяками-метелками.

У трапа на рефрижераторе появился Глыбин. Вслед за ним семенил Брага. Увидев на корме «Альбатроса» Митрофана Ильича, боцман весело крикнул ему:

— Эй, Шкертик! Держи продукты!

Митрофан Ильич сразу же подошел к трапу.

— Все купил? — спросил он, принимая от боцмана набитую сумку.

— Сахару нет, взял семь банок сгущенного молока.

— А подсолнечного масла купил?

— Полбутылки. Не хотел осадки брать.

— Ну ничего, обойдемся. Хлопчику взял сладостей?

Брага кивнул утвердительно. Он нашел глазами Павлика, подмигнул ему и крикнул:

— А это тебе, пацанок!

Павлик поймал синий кулек, в котором было печенье.

— Спасибо! — сказал он боцману, а сам подумал: «То строгий, ни в чем спуску не дает, то угощает печеньем… Странный какой-то!»

С рефрижератора кинули на сейнер швартовы, и «Альбатрос» начал медленно дрейфовать[11] в открытое море.

«От своих мозолей рыбешка аппетитней…»

Весь следующий день от зари до заката солнца «Альбатрос» бороздил морскую гладь, но никаких признаков рыбы нигде не было видно. Глыбин не сходил с мостика, даже ел там. На сейнере царило гнетущее молчание.

Мыркин запрашивал по рации невидимые судна экспедиции, надоедал самолету рыборазведки, но пилот твердил лишь одно: «Косяков скумбрии не наблюдаю. Следите за мной в начале каждого часа и прошу не приставать».

Так было и на другой день. И лишь под вечер третьего дня Глыбин в бинокль заметил косяк скумбрии далеко в море.

Однако замет получился неудачный. Что-то острое на дне в двух местах рассекло невод. В образовавшиеся дыры скопом валила скумбрия. Мыркин в акваланге метался от одной дыры к другой, но не успевал.

Невод выбрали из воды. Выпутанную рыбу перенесли в трюм и засолили в двух кадушках. Нехотя расстелили по палубе порванные сети и принялись чинить.

А вечер густел. Огромное лилово-красное солнце сползло с небес и, опираясь лучами, точно гигантскими веслами, на сине-фиолетовую зыбь, огненным кораблем поплыло за горизонт. Правее него, как предостерегающий темный палец, возвышалась башня Гнездиловского маяка.

Митрофан Ильич проводил солнце взглядом, понюхал воздух и сказал:

— Как бы завтра Мочилкин не расквасился…

Но дождь начался не завтра, а спустя два часа, и шел почти сутки. С берега прилетел душный, потный ветер, потом надвинулась иссиня-черная туча, набрякшая влагой, как губка. Туча блеснула гладкими, зализанными краями, ахнула раз, другой, и на палубу посыпался гулкий горох первых крупных капель. Потом капли сплелись в прерывистые дрожащие нити, соединившие тучу с морем.

Особенно сильно припустил дождь после полуночи. Казалось, что гром катается прямо по спардеку, как пустая железная бочка. Ветер выл в потемках. Павлик лежал на койке и пугливо косился на гудящий, грохочущий потолок. «Такой грозы на берегу не бывает», — думал он.