В ста километрах от Кабула (сборник)

– Чего случилось? – спросил Мухаммед. Неспроста ведь племянник примчался в кишлак, значит, что-то случилось. – Ты как сюда попал?

– Отец прислал. Дал лошадь и приказал срочно скакать к вам.

– Что велел передать на словах?

– Ничего. Прислал записку. – Племянник отвернул погончик царандоевской куртки – фальшивый, внутренний, к которому пристегивается настоящий погон, – извлек из потайного кармашка, пришитого к нему изнутри, тонкий, насквозь светящийся листок бумаги, сложенной в несколько раз. – Вот!

Мухаммед взял листок бумаги.

– Только это прислал и больше ничего?

Парнишка отрицательно помотал головой.

Негнущимися пальцами Мухаммед попробовал раскатать листок – не вышло, листок пропотел и слипся, племянник помог дяде. Дядя согнул пальцы клешнявкой, зажимая листок, подслеповато сощурился и выставил из-за камня на солнце, чтобы лучше было видно. Зашевелил губами – грамоте не был хорошо обучен, – можно было отдать мальчишке, чтоб прочитал, но кто знает – вдруг в записке такой секрет, что его нельзя доверять даже племяннику. Конечно, парень мог прочитать записку по дороге – что ему стоит на привале вытащить ее из потайного кармашка, но в том, что племянник не сделал этого, Мухаммед был уверен твердо: не положено! А раз не положено, запреты не нарушаются. Тому, кто нарушает их, отрезают язык.

Лицо Мухаммеда нехорошо побурело, пошло пятнами, на носу вспухли крупные капли пота, а широкая гладкая борода, которую Мухаммед лелеял, каждый день подправлял маленькими складными ножничками, кустисто встопорщилась, сделалась неряшливой, разноцветной, снизу она была темнее, чем сверху, брови-гусеницы сползлись на переносице, схлестнулись лоб в лоб и давай грызться, кто кому глотку перекусит, то приподнимались, залезая чуть ли не на середину лба, то разбегались и снова схлестывались.

– Все можно было ожидать, но только не это, – проговорил он хрипло, чужим дребезжащим голосом, в котором скреблись, колотились друг о друга мелкие каменья, свинцовые шайбы, еще что-то, лишенное чистого звука. Мухаммед приподнялся, поискал кого-то глазами. Не нашел, лицо его малость ослабло, обрело нормальный цвет, только гусеницы бровей продолжали грызться, да в неряшливой бороде вспухал, приподнимаясь, кудрявый пук волос – Мухаммед до конца не смог взять себя в руки. Поза у него была настороженной, будто он боялся кого-то спугнуть. В таком состоянии люди обычно сидят в засаде. – Впрочем, это тоже можно было ожидать, – пробормотал он и, подхватив автомат, ползком стал пробираться к Абдулле.

Абдулла засек его всевидящим оком, разрешающе склонил голову; можно, мол, и Мухаммед взбодрился, растолкал автоматом кучу-малу, образовавшуюся по дороге, рявкнул на запутавшегося в ногах Файзуллу, уважительно обошел саперов, сидящих тесно, плечом к плечу, будто родные братья – они так и держались друг друга, словно родные, никогда не расставались, и очутился перед Абдуллой.

– Муалим, измена! – прошептал он тревожно. – Надо уходить.

– В чем дело, Мухаммед? – спокойно поинтересовался Абдулла, лицо его не изменилось после этого сообщения, было доброжелательным, улыбчивым, мягким. – Что за измена, откуда такие сведения?

– Из уезда записка, муалим. Из царандоя пришла, у меня там брат служит, родной брат. – Мухаммед разжал ладонь – в ладони лежал тонюсенький клочок бумаги.

– Читай записку! – потребовал Абдулла; голос у него по-прежнему был спокойным, только вот глаза начали понемногу светлеть. Мухаммед кое-как расколупал записку пальцами.

«Брат! Опасайся человека в пятнистой куртке. Он работает в царандое. Вооружен «буром», кроме бура имеет пистолет. Дизель для кишлака Курдель выдан ему районным управлением царандоя».

– Та-ак, выходит, сведения, которые я уже имею, подтвердились, все-таки этот парень – кафир, – задумчиво произнес Абдулла, поднял глаза на Мухаммеда. – Взять его! – Предостерегающе погрозил помощнику пальцем. – Только тихо. Т-тихо! Чтобы ни одна муха не догадалась, куда ты сейчас пойдешь и зачем, ясно?

– Все будет исполнено в лучшем виде, муалим, – пообещал Мухаммед, – ни одна муха не взлетит, так будет тихо. Даже глазом не поведет.

У Фатеха ныло сердце. Возникла там мгновенная боль, проколола насквозь грудь – Фатех от нее даже сгорбился, – потом боль ушла, исчезнув так же внезапно, как и возникла, а вот глухое досадное нытье осталось, словно бы там, в плоти сердца, на дно осели железные холодные осколки. Фатех, избавляясь от нытья, сел поудобнее, привалился спиною к камню, ноги по-школярски подтянул к себе и уперся коленями в грудную клетку.