В старой Африке

Как преобразился этот могучий черный человек! Какой одухотворенной гордостью осветилось его лицо, когда он, как дирижер в большом оркестре, широко взмахнул обеими руками и едва слышно прошептал в ухо Гаю:

— Угуру! Свобода!

Великое понимается и оценивается только с большого расстояния, и Гай понял значение роли и личности Лулеле, когда потерял его.

Размышляя в пароходной каюте, он сжал голову обеими руками и закряхтел от острой боли: только теперь он понял, что в Катанге своими глазами видел ростки дела Мориса Лулеле, что именно в его невидимую грудь стреляли белые полицейские.

Так что же стало с героем, дело которого живет, растет и в конечном счете обязательно победит? Где он сам? Что с ним стало?

Прискорбно, что человеческое ухо не в состоянии слышать чужой разговор через пол. Если бы Гай обладал такими способностями, то он, без сомнения, мог бы, не сходя со стула, значительно пополнить свой запас сведений о Морисе Лулеле, генеральном секретаре Союза борьбы за освобождение Конго. Дело в том, что на следующей палубе находились двухместные каюты туристского класса и прямо под ногами Гая в скромно обставленной кабине сидели на своих постелях два духовных лица — оба старые знакомые Гая. Один из них, негр из Бельгийского Конго, назывался господином аббатом Нкото. Он служил в церкви, находящейся на окраине Леопольдвиля, выстроенной колонизаторами специально для черных, затем после одного политического осложнения по собственной просьбе был спрятан начальством в Катанге. Вторым был французский монах-миссионер, отец Доменик. Столица Бельгийского Конго, Леопольдвиль, отделена от столицы Французского Конго, Браззавиля, лишь рекой, и добрый вестник слова божьего любил частенько переправляться на бельгийский берег, потому что у него было много работы и тут и там: французские и бельгийские духовные властив связи с ростом социального недовольства среди туземцев, получили предписание установить контакт и впредь работать сообща, делая упор на охват растущего рабочего населения обеих колоний и на использование при этом священнослужителей из африканцев. Так господин аббат встретился с преподобным отцом, а затем перст божий свел их в одной каюте: господин аббат был замечен начальством как способный, энергичный и преданный пастырь и теперь направляется в Брюссель для личного ознакомления с величием и могуществом западной культуры, а отец Доменик был вызван в Париж как человек, посвященный в сокровенные тайны негритянской души и потому могущий с пользой для святой церкви трудиться в специальном отделении парижской канцелярии кардинала Вердье. Оба пастыря были горды и довольны своим назначением, радовались поездке, договорились ехать в одной каюте и теперь коротали время в задушевной дружеской беседе. Они были удивительно похожи друг на друга, хотя один был черен, как сажа, а другой бел, как сметана.

— Я слышал кое-что об этом еще в Леопольдвиле, достойный господин аббат, — приятным голосом ворковал отец Доменик, обмахиваясь веером, — но был бы счастлив услышать рассказ о вашем славном деянии теперь: ночь длинна и прохладна, днем у нас будет достаточно времени для сна. Расскажите же, не скромничайте чрезмерно!

Пастыри обменялись учтивыми улыбками.

— Ах, право, я только в меру своих малых сил выполнил священный долг, — ответил господин аббат, обмахиваясь веером. Веера были пароходные, совершенно одинаковые. — Но если вы желаете, то извольте. Я готов, хотя и не скрою — мне это нелегко.

Минуту он размышлял, глядя на мягкий коврик.