Читаем В степях Зауралья. Книга вторая полностью

— Молоть будете в порядке очереди. Кроме этого, мельницу на ночь останавливать не будем. Зайди в контору, — бросил он поспешно Устинье и, спрыгнув с предамбарья, зашагал к котельной.

Глава 28

Душевный подъем, которой испытала Устинья во время стычки с хозяином, прошел. Волнение улеглось. Подойдя к своему возу, женщина прислонилась спиной к мешкам.

Дед Черноскутов увел лошадей к берегу Тобола на пастбища. Устинья долго смотрела на облака, провожала их взглядом.

Вернувшийся Черноскутов, бросив узду, уселся возле возов и, вытащив хомут, стал перетягивать ослабевший гуж.

— А смелая ты, однако, — заметил он. — Кабы не ты, быть бы свалке. В контору-то пойдешь?

— Нет, — коротко ответила Устинья и, помолчав, добавила: — Нечего там делать!

— Смотри, как хошь. А хозяин-то тебе знаком, што ли? — продолжал допытываться дед.

— Знаю по Марамышу, — неохотно отозвалась Устинья.

— Может, без очереди смелем? — глаза Черноскутова вопросительно уставились на женщину. Устинья сдвинула брови.

— Подождем, люди раньше, нашего приехали. Пускай мелют.

— С характером бабочка. Камень. Что задумала, на том и поставила! С хлебом-то у нас плохо, — вздохнул он и принялся за хомут.

— Не горюй, проживем. Теперь будут молоть круглые сутки. Может, завтра к вечеру управимся… — Увидев подходившего Умара, Устинья приподнялась на возу.

— Салем, — приветствовал тот по-казахски.

Одежда Умара была местами перепачкана мукой, широкое скуластое лицо сияло от радости.

— Похоже смолол? — спросил дед.

— Да, теперь аул ехать можно. Мука есть, насыбай[6] есть… — вынув небольшую склянку с табаком, предложил Черноскутову:

— Маленько жуем?

Дед взял щепоть и заложил за щеку.

— Твоя дочка шибко хороший. — Умар кивнул в сторону Устиньи, — настоящий джигит. Ей бы шокпар[7] в руки и на коня!

Устинья улыбнулась: похвала Умара была приятна.

— Боевая баба… На ногу ей не наступишь, — ухмыльнулся Черноскутов.

Умар перетащил к возу Устиньи кипящий чайник. Подошли еще двое казахов и сосновский мужик, смоловший хлеб раньше Силы Ведерникова.

— Чай мало-мало пьем, потом домой едем. — Расставляя чашки на подостланном Устиньей полотенце, заговорил оживленно Умар. — Шибко хорошо сказал твой дочка, — повернулся он к деду. — Когда всем аулом бросим мельница, хозяин плохо.

— Недолго он тут хозяйничать будет! — сосновец оглянулся.

Убедившись, что лишних людей нет, продолжал вполголоса:

— Наши, слышь ты, Уфу уже заняли… К Челябе подходят. Скоро крышка белякам будет…

— У нас батыр Амангельды Иманов в Тургае голову клал… — вздохнул Умар. — Бекмурза Яманбаев хозяином в степи стал.

— Ничего, скоро ему каюк будет, — произнес, сосновец.

— Вот это ладно. Мы маленько помогаем, приезжай к нам в аул — соил[8] дадим, ружье дадим, вместе партизан пойдем, — обратился Умар к Устинье.

— Хорошо, будет время — приеду, — весело пообещала она. — Подготовь соил подлиннее, хозяина мельницы арканить будем.

— Ладно, ладно, — закивал Умар головой. — Колчак с Бекмурзой на аркане тащим, потом оба собакам бросам, — жестко сказал он и стукнул деревянной чашкой о землю. — Твой хорошо сказал: казахский бедняк, русский мужик, безлошадный казак, зачем драка? Хозяин нада драка, нам не нада, — заговорил он быстро и, поднявшись, подал руку Устинье. — Приезжай в гости. Шестой аул живем. Спроси Умара. И твоя приезжай, баран колем, бесбармак едим, — казах крепко потряс руку сосновца и Черноскутова и зашагал к своему возу.

Наступил вечер. Над степью пронесся протяжный мельничный гудок и низкой октавой замер за Тоболом. Облака, одетые в пурпур заката, медленно плыли над равниной, и за ними, как бы боясь отстать, катились по земле сумрачные тени. Лагерь помольцев постепенно затихал. Возле возов кое-где зажглись костры.

Поужинав, Устинья взяла узду и пошла разыскивать лошадь. Черноскутов остался возле мешков.

— Увидишь моего коня, подгони ближе! — крикнул он женщине и, привалившись к возу, задремал.

Из-за Тобола поднималась луна. Устинья прошла тальник и вышла на высокий берег. Внизу текла спокойная река и в широкой полосе лунного света виднелась одинокая лодка. Вскоре она исчезла за изгибом реки. Издалека послышалась песня рыбака:

…Не орел ли с лебедем купалися…У орла-то лебедь все пытается:— Не бывал ли, орел, на моей стороне,Не слыхал, орел, там обо мне…

Устинье стало грустно. «Скорее бы уехать в станицу. А потом в Марамыш», — подумала она и направилась вдоль берега, отдаляясь от мельницы. Послышались чьи-то поспешные шаги, треск старого валежника. Из кустов тальника, опираясь на ружье, вышел Сергей. Первой мыслью Устиньи было бежать. Но куда? Высокий берег, заросший частым кустарником, уходил далеко в степь. На пути к мельнице стоит Сергей и, как показалось Устинье, дико смотрит на нее. С расстегнутым воротом, расставив широко ноги, обутые в болотные сапоги, Сергей стоял молчаливо, не спуская мрачных глаз с женщины.

— Приятная встреча, — произнес он сумрачно и, криво улыбнувшись, шагнул к Устинье.

Перейти на страницу:

Все книги серии В степях Зауралья

Похожие книги

Аламут (ЛП)
Аламут (ЛП)

"При самом близоруком прочтении "Аламута", - пишет переводчик Майкл Биггинс в своем послесловии к этому изданию, - могут укрепиться некоторые стереотипные представления о Ближнем Востоке как об исключительном доме фанатиков и беспрекословных фундаменталистов... Но внимательные читатели должны уходить от "Аламута" совсем с другим ощущением".   Публикуя эту книгу, мы стремимся разрушить ненавистные стереотипы, а не укрепить их. Что мы отмечаем в "Аламуте", так это то, как автор показывает, что любой идеологией может манипулировать харизматичный лидер и превращать индивидуальные убеждения в фанатизм. Аламут можно рассматривать как аргумент против систем верований, которые лишают человека способности действовать и мыслить нравственно. Основные выводы из истории Хасана ибн Саббаха заключаются не в том, что ислам или религия по своей сути предрасполагают к терроризму, а в том, что любая идеология, будь то религиозная, националистическая или иная, может быть использована в драматических и опасных целях. Действительно, "Аламут" был написан в ответ на европейский политический климат 1938 года, когда на континенте набирали силу тоталитарные силы.   Мы надеемся, что мысли, убеждения и мотивы этих персонажей не воспринимаются как представление ислама или как доказательство того, что ислам потворствует насилию или террористам-самоубийцам. Доктрины, представленные в этой книге, включая высший девиз исмаилитов "Ничто не истинно, все дозволено", не соответствуют убеждениям большинства мусульман на протяжении веков, а скорее относительно небольшой секты.   Именно в таком духе мы предлагаем вам наше издание этой книги. Мы надеемся, что вы прочтете и оцените ее по достоинству.    

Владимир Бартол

Проза / Историческая проза