В степях Зауралья. Трилогия

Простившись с мужем, Луша в сопровождении Дорони и Хохлаткина выехала из лагеря. Лесная тропа порой исчезала в мелком кустарнике, росшем в низинах, круто взбегала на косогоры, ныряла в балки, обходила топкие болота и, протянувшись стрелой по вырубке, обрывалась у проселочной дороги. Дороня внимательно глядел вокруг, стараясь запомнить путь. Ехавшая впереди Луша изредка перекидывалась с Хохлаткиным короткими фразами и, казалось, не обращала внимания на Дороню. На развилке она остановила коня. Занятый своими мыслями, Третьяков не заметил, как отстал.

— Пошевеливай коня, не выспался, что ли? — услышал он сердитый голос Луши.

— Эта дорога, знаешь, куда ведет? — показала она вправо. — Хотя и знать тебе незачем, — махнула она рукой. — Плохой из тебя защитник: сидишь в седле, как баба.

Ехавший рядом с Дороней Хохлаткин, хихикнул:

— Ему бы на тройке ездить: сам в корню, две ляжки — на пристяжки. И пошла душа в рай, только камыши затрещали, — бандит закатился дробным смешком.

«Огреть бы тебя, гада, прикладом по башке», — зло подумал Дороня, но тут же произнес со вздохом:

— Куда ехать торопко? Гляди, благодать-то какая! — показал он на лес. — Не наглядишься.

Луша плюнула:

— Серафим ты Саровский, божий угодничек. Тебе бы псалмы на клиросе петь, а не винтовкой владеть!

Не доезжая километра три до заимки Толстопятова, Луша выслала Хохлаткина в разведку:

— Погляди, нет ли у Дорофея непрошеных гостей. Когда десятский скрылся, она слезла с коня и передала повод Дороне:

— Постой здесь. Я схожу за вишней. В прошлом году ее было много!

Через некоторое время женщина вернулась из леса с пригоршней сочных ягод.

— На, поешь, — предложила она и опустилась возле Дорони на траву. Удивленный резкой переменой в ее настроении, он принялся за ягоды. Луша лежала, запрокинув руки под голову и, казалось, дремала.

«Связать разве ее, а самому на коня? — промелькнуло в голове Дорони. — А вдруг Хохлаткин вернется с полдороги? Нет, лучше подожду…»

— О чем задумался? — услышал он полусонный голос Луши.

— Так, ни о чем. Мысли разные лезут в голову.

— Ты женат?

— Нет, правда, тятенька высватал мне дочь кожевника, а тут как раз революция, а потом мне в армию подоспело идти.

— А любовь у тебя была?

— Насчет этого, упаси бог. С чем эту любовь едят, — не знаю.

— Эх ты, дуралей! — Луша засмеялась и перевернувшись на бок, потянула Дороню к себе: — Подвинься ко мне. Вот так. — Женщина приподнялась и, неожиданно опрокинув Дороню на землю, начала целовать. Юноша, с силой оттолкнув ее, поднялся на ноги. То, что произошло сейчас, было ему противным, порочным. Казалось, кто-то бросил комок грязи в душу.

— Посидим еще, — играя травинкой, томно произнесла Луша.

— Хохлаткин скоро вернется…

— Какое мне дело до него! Эх ты, голубь мой непорочный. Хошь, я атаманом тебя сделаю вместо Семена?

— Не гожусь я в атаманы, — Дороня еще ниже опустил голову.

— Блаженный ты, вроде Вани-дурачка…

Показался Хохлаткин.

— Ну, что там? — сердито спросила Луша.

— Все в порядке, — весело отозвался тот, — похоже, продотрядовцы все еще сидят в Трехозерной.

— А ты, похоже, опять накуликался? Скажу Семену, он дурь живо из тебя выбьет!

Хохлаткин точно съежился:

— Виноват, маленько хлебнул с устатку.

До заимки Толстопятова Луша не проронила ни слова.

Дорофей встретил их возле дома:

— Милости прошу, гостеньки дорогие! — засуетился он и поспешно распахнул ворота.

Луша ловко соскочила с коня и вместе с Дороней поднялась на крыльцо. Отсюда хорошо была видна степь и дорога на Усть-Уйскую. Справа и слева темнел лес. Окинув взглядом знакомую местность, Третьяков тяжело вздохнул.

Встретила их Агриппина. На сухом, морщинистом лице старухи появилось нечто вроде улыбки.

— Где Феня? — спросила Луша.

— Здесь я, здесь, — из горенки выглянуло одутловатое лицо горбуньи. Заметив Дороню, дочь Толстопятова в нерешительности остановилась на пороге.

— Заходи, заходи, не бойся, — поманила ее Луша, — я тебе жениха привезла. Глянется или нет? — показала она глазами на Дороню.

— Баской. А где ты его взяла?

— В лесу нашла.

— Вот диво, да где они растут-то? Сколько ни хожу по лесу, найти не могу!

Вошел Хохлаткин с хозяином. На столе появился графин с самогоном, самовар.

— Таперича что я вам скажу, — поглаживая бороду, говорил заимщик. — Народ голодный. Это правильно, можно сказать, дохнут, как мухи. А кто с умом, те живут без нужды. Был я недавно в Марамыше у своего дружка Никодима. Так вот этот самый поп-расстрига Никодим в «Ару» устроился.

— Что за штука? — спросил Хохлаткин.

— Ну, мериканская помощь голодающим. Дружок мне и говорит: ежели нуждаешься в хлебе, можем поставить тебя на паек. А лишний пуд кому мешает? Я, мол, не супорствую, ставь. Казакам, грит, надежным передай, что эта самая «Ара» пайки выдавать им станет, ежели они сельсоветчикам да продотрядовцам ножку подставлять будут.

— Так и сказал? — обрадовался Хохлаткин.

— Вот те хрест, свята икона, — Толстопятов перекрестился.

Луша шумно поднялась из-за стола.

«Разболтался старый индюк», — подумала она зло. Подойдя к Агриппине, протянула ей руку: — Спасибо за угощение. Нам пора.