В степях Зауралья. Трилогия

Уйдя от Фирсовых в дни революции, Марья уехала в деревню, где сохранилась у нее избенка. Дом Фирсовых, пестрая семья их часто мерещится Марье: «Шумно, у них, непонятно все было… Но сыта я была там, это уж так…» И вздрагивала, подумав о первых днях в голодной, обнищавшей деревне. Только сейчас, войдя в коммуну, она начала приходить в себя, но все еще не верила тому, что нашла наконец, покой. Долги осенние ночи. Долги женские думы.

В окно раздался осторожный стук. Марья оглянулась, веретено застыло в руке. Припав плотно к окну, на нее смотрело бородатое лицо Мокшанцева.

Положила прялку, отпрянула в глубь избы.

Открывать или не открывать? Живя у Фирсовых за хлеба, она не смогла устоять перед щедрыми подарками богатого заимщика. После случая у Кривых озер он скрылся. И вот снова явился. Что делать?

Стук повторился, настойчивый, упорный. Казалось кто-то рассыпал по стеклу мелкую дробь.

Впустить в избу? Узнают коммунары — зачем скрыла вражину? Не пустить?.. Федор был ей когда-то близок. «Посидит да уйдет», — решила она и, подойдя к окну, сделала знак рукой.

— Заходи, — открыла с крючка дверь, убавила в лампе огня.

Мокшанцев вошел, оглядел углы, посмотрел зачем-то на полати и, устало опустившись на лавку, положил возле себя обрез.

— Никого нет? — спросил глухо.

— Нет, да и кто в полночь пойдет.

— Дай поесть.

Вытащив из печки чугунок с картошкой, Марья нарезала хлеба, подала соль.

Федор ел молча, смахивая крошки с бороды.

— Лампу-то поставь за трубу, — тоном хозяйка распорядился он. — Как тут коммуния живет? — перекатывая с ладони на ладонь горячую картошку, спросил заимщик.

— Ничего слава богу, налаживается дело.

— Все еще свинаркой работаешь? Не надоело обчих-то свиней кормить?

— Все работают, а мне — что? Доли нет? — вздохнула Марья.

— А ты своим умом живи, — нравоучительно произнес гость.

— Раньше не набралась ума, а теперь не к чему его копить.

— Ты к чему это? — насупился Федор и отодвинул от себя чугунок.

— А к тому, что люди добрые меня не забывают. Слава богу, теперь хлеб и картошка на зиму есть.

— В писании бо сказано: не единым хлебом жив бывает человек.

— Темная я, — махнула рукой Марья. — Где теперь живешь? — желая переменить разговор, спросила она.

— Живу, как Ерошка, подле большой дорожки, — криво усмехнулся Мокшанцев. — Белый свет не клином сошелся. Однако балясы с тобой точить некогда: за делом пришел.

— Что за нужда?

— Пособить хочу вашим коммунарам, — загадочно произнес Федор.

— Чем?

— Подсыпать свинушкам толченого стекла.

Марья вздрогнула.

— Мешочек тут я принес, — продолжал спокойно Мокшанцев и полез рукой за пазуху. Вынул потемневшей от грязи кисет и положил на стол.

— Узнаешь? Чьи руки вышивали?

Отдельные сохранившиеся на кисете блестки смутно отсвечивали, и можно было прочесть: «Ково люб...ю таму д...ю».

— Не отказываешься? — Федор пытливо посмотрел на Марью. — Одна у нас с тобой судьба, — сказал он жестко, — что велю, то и делать будешь.

Женщина испуганно отстранилась.

— Чем кормишь свиней? — после короткого молчания спросил Мокшанцев.

— Отруби запариваю.

— Где стоят мешки?

— В сенках, — побелевшими губами прошептала Марья.

— Посвети, — Федор шагнул в сени.

Марья, точно лунатик, приподняв над головой лампу, последовала за ним. Мелко истолченное стекло Мокшанцев перемешал с отрубями и, спокойно завязав мешок, вернулся в избу.

— Дай корм с утра, когда свиньи голодны. Поняла? Не выполнишь, пеняй на себя! Что молчишь?

— Ладно… сделаю, — с трудом произнесла женщина. — Но помни, к твоим делам я больше не причастна, — уже твердо сказала она.

— Не причастна, говоришь? — задышал ей в лицо Мокшанцев. — А фляжка-то, что второпях я оставил у клади, чья?

Слабо вскрикнув, женщина в страхе попятилась от заимщика в угол избы.

— Забыла? — не отступая от нее, зловеще шептал Федор. — Если забыла, так соседи помнят, как она висела у тебя на стене.

— Уйди! — простонала Марья и закрыла лицо руками. Перед ее глазами пронеслась картина летней встречи с Мокшанцевым.

Работая на огороде, она услышала его голос.

— Открой-ко избу. Собрался в Марамыш, а, видишь, какая жара. Пить захочется, а посуды подходящей нет…

Женщина сняла со стены висевшую на ремне фляжку, передала Мокшанцеву.

Когда заимщик после неудачной попытки сжечь кладь скрылся, милиционер нашел фляжку и увез ее как вещественное доказательство. Марья и не думала, что стала невольной соучастницей преступления Мокшанцева.

— Ты не бойся, — заговорил мягко Федор. — Исполняй, что велю, а завтра в полдень приходи в Татарский лог, там буду ждать, — взяв обрез и сунув краюху хлеба за пазуху, Мокшанцев вышел.

До утра Марья не могла уснуть. Вспомнила горькую нужду, смерть мужа, беззащитное вдовство, жизнь по прислугам, пьяные причуды Федора и всплакнула.