В стороне от большого света

Татьяна Петровна написала к моей тетушке письмо, в котором ясно и положительно доказала необходимость, для моей же пользы, оставить меня еще на несколько времени в ее доме; моя тетушка не без горя, но со всею покорностью благоразумной, чуждой всякого эгоизма привязанности, согласилась на это.

Я облила слезами письмо доброй тетушки и покорилась новому испытанию. Мне хотелось домой; мне до смерти надоела жизнь у Татьяны Петровны, где ни один отрадный луч не согревал души моей, где самые привязанности были холодны и странны и выражались с какою-то боязнью и принужденностью.

Во сне и в мечтах улыбался мне мирный уголок, откуда веяло на меня любовью и тишиной; там все было мне дорого, близко и знакомо; там была я хозяйка, здесь — девочка, взятая погостить, которой на каждом шагу делают одолжение.

Истинною для меня радостью был приезд доброй Марьи Ивановны, которая также не легко оставляла гнездо свое и вполне сочувствовала мне.

— Не дождешься, когда домой-то! — говорила она на третий день своего приезда в сумерки, сидя в чайной на кожаном диване, — в гостях хорошо, а дома лучше! то ли дело! здесь сиди навытяжку! Всем бы хорошо, да церемонно больно: вот напяливай платок да хороший чепец. Теперь, маменька, я думаю, за чаем, а здесь скоро ли дождешься? в девятом часу пьют! А уж эти поздние обеды, так хуже мне всего! Ты еще долго пробудешь здесь, Генечка?

— Да, — отвечала я со вздохом, — мне хочется учиться.

— Трудно тебе, мой друг, ведь уж ты не маленькая! Вот судьба-то! одну замуж выдают, другую за книгу сажают…Хорошо еще, что охота есть. Маменька затоскуется по тебе. А ведь она предобрая, — обратилась Марья Ивановна к подходившей Степаниде Ивановне, указывая на меня.

— Да в кого злой-то ей быть! — подхватила та, — и маменька-то ее была предобрая, царство ей небесное! Да вот все только невесела что-то. Али с подруженькой-то жаль расстаться?

— Как, я думаю, не жаль, Степанида Ивановна? сама посуди — росли вместе, — заметила Марья Ивановна.

В это время подошла к нам Лиза.

— Что? где жених-то твой, Лизавета?

— С Татьяной Петровной уехал ко всенощной, — отвечала та недовольным тоном. — Да что это вы, маменька, здесь уселись? пойдемте в залу; на меня такой страх напал, как одна осталась…

— А что, разве показалось? — с таинственным любопытством спросила Марья Ивановна.

— Я в этой портретной до смерти боюсь, точно что в углах шевелится…

— Что мудреного! Ведь во многих домах кажется… У вас, Степанида Ивановна, этого нет?

— Как вам сказать, Марья Ивановна? сама я ничего не видала, а сдается, как будто в портретной что-то нечисто. Агашка раз пошла за барыниной табакеркой в сумерки да и говорит: не помню себя, как пришла, ноги задрожали; точно, говорит, по обоям кто-то руками шаркает, да как я, говорит, выбежала, так вслед-то мне: «О-ох», — точно кто вздохнул.

— Господи Иисусе! — тихо произнесла Марья Ивановна.

— Да меня хоть убей, — сказала Лиза, — я теперь ни за что не пойду одна в эту портретную.

— А кто знает, может, и душа чья-нибудь требует покаяния. Ведь вот, говорят, Генечка, прадедушка твой умер не своею смертью… подсыпали ему… жена-то свела с каким-то молодцом интригу…

— Что это вы, маменька, какие страсти рассказываете! Этак, пожалуй, и ночью приснится.

— А ты перекрестись, — отвечала Марья Ивановна.

— О-ох, грехи людские! — воскликнула Степанида Ивановна, — чего не бывает на белом свете…

— Чай, и ты слыхала, Степанида Ивановна?

— Слыхала, сударыня. Рассказывала покойная мачеха, больно стара была. Точно говорят, это дело нечисто, взяла на душу покойница великий грех!

— Да, вот оно как! — произнесла Марья Ивановна. — Нет, как в одной деревне чудо-то было: женщина нечистого родила!..

— Господи помилуй! — воскликнула в свою очередь Степанида Ивановна. — Как же это?