В сторону южную

— Я буду ждать, когда ты приедешь учиться.

— Я, наверное, не смогу, понимаешь, Сережа и бабушка…

— Сможешь, — перебила Оксана, — ты все сможешь, и потом… я очень хочу этого. — И не давая ему ответить: — Идем. Уже пора.

Не отпуская ее руки, он поднялся с лавки, встал рядом, наклонился и неловко, коротко, плотно сжатыми губами поцеловал ее висок, потом угол широко раскрытого глаза.

Оксана услышала запах пыли и парного молока, увидела близко щеку, нежно шелушащуюся тонкими серебристыми чешуйками обожженной солнцем кожи.

— Больше не надо, — отвернувшись и глядя в окно, строго сказала она, — это нехорошо.

— Не буду, — покорно согласился Павел.

Старуха ждала их на пороге кухни. Маленькая, сухая, в низко на лоб повязанном платке, она стояла, сложив руки на неожиданно большом, выделяющемся даже под сборчатой юбкой животе. Увидев их, повернулась и пошла в кухню. Стал виден странный, надвое разделенный, будто обрубки крыльев спрятались под синей кофтой, горб.

Держась за руки, они вошли за ней. С узкого, добела выскобленного кухонного стола Калюжка взяла что-то, пером павлина сверкнувшее у нее в руке, подошла к Оксане, поднялась на цыпочки и, положив на грудь ей тяжелое и прохладное монисто, одним привычным движением застегнула сзади на шее замочек.

Монисто сияло в закатном солнце как жар-птица, и, когда Оксана с Павлом пришли на двор, девчонки и мальчишки, уже давно поджидающие их и гадающие, куда это они пропали, онемели от восторга.

Мимо них молча и торжественно Оксана прошла в хату.

— Дэ ж ты ходыла цилый дэнь, як тоби… — начала бабушка и замолчала. Торопливо вытерев о передник руки, она подошла к Оксане. Лицо ее вдруг изменилось, помолодело, и какое-то затаенное, давнее чувство зависти и торжества появилось на нем.

— Калюжкино монисто, — сказала она и дотронулась широким, будто раздавленным временем, концом пальца до круглого шарика. — Такого больше ни у кого не было, — доверительно сообщила она растерянной Оксане. — Ей отец из Валахии привез. Лихой был человек и любил ее очень. Она, знаешь, хоть горбатая была, а парням нравилась, пела хорошо и лицом красивая. И умела привораживать. Правда! — смущенно, совсем по-детски, заверила она Оксану, увидев улыбку на ее лице. — Я деда к ней ревновала сильно. Однажды всю ночь в кукурузе просидела возле ее хаты.

— Выследила? — с интересом спросила Оксана.

Бабушка посмотрела на нее, будто не понимая вопроса, а лицо ее вдруг снова стало морщинистым, с мягкими большими губами, знакомым лицом доброй старушки.

— Все ж ты ледаща, — сказала она и, повернувшись к печи, шумно откинула чугунную щеколду на заслонке, засветилось малиновым сводчатое пекло.

— Галя все за тебя собрала, пока ты гуляла дэсь. — Сморщившись от жара и напряжения, бабушка вытащила ухватом тяжелый чугунок. — Накрывай вэчерять, бо на станцию уже скоро идти.

В маленьком кинозале на втором этаже показывали «Любимца Нового Орлеана», и звенящий голос Марио Ланци, оглушив неуместным ликованием своим, заставил Оксану занять последний ряд.

Расстегнув пальто, она уютно устроилась в Жестком креслице. Смотреть на цветное ландриновое великолепие экрана не хотелось. Оксана закрыла глаза, глубоко вздохнула и твердо решила забыть о случайном попутчике, обо всем том неловком и фальшивом, что произошло с ними, а заодно и о «цыганистом типе».

Последнее оказалось делом совсем несложным, потому что даже обиды уже не чувствовала, вместо нее пришла насмешка над собой и легкая, необременительная неприязнь к корифею.

Но чем больше хотела она забыть о Павле, чем старательнее гнала воспоминания о днях давнишних, тем упорнее память возвращалась к ним.

Павел писал ей регулярно — раз в неделю. И Оксана сначала с той же аккуратностью отвечала ему, но постепенно летняя жизнь уходила все дальше и дальше, все интереснее и важнее становились дела и заботы московские, и уже к весне, осторожно, — замечания эти вызывали у Оксаны раздражение, — мать напоминала, что не отвечать на письма невежливо. Теперь каждое письмо к нему стало тягостной обузой. Она не знала, о чем писать, не знала, как рассказать Павлу о незнакомой и чужой ему теперешней своей жизни, а его жизнь была далека и безразлична.

«Чем все это кончилось? — попыталась вспомнить Оксана. — Отчего его приезд оказался так неуместен и тягостен?!»

И неожиданно, словно те бесплотные, на экране, решили помочь ей, зазвучала знакомая и милая мелодия.

Оксана даже глаза открыла от неожиданности.

«Сердце красавицы склонно к измене», — пел смуглый жизнерадостный толстяк, демонстрируя бледно-розовое нёбо и подозрительно великолепные зубы.

Оксана ненавидела рояль, ненавидела музыкальную школу и черную нотную папку с трогательным профилем Моцарта. Часто эта папка аккуратно опускалась за батарею на лестнице, и, освободившись от ненужного, укором отягчающего груза, Оксана спешила на площадь Маяковского, где у кинотеатра «Москва» ждали ее одноклассники.

Но день экзамена приближался, и назойливая, как зубная боль, «Песенка герцога» все чаще безжизненным ученическим звучанием мучила домашних.