В сторону южную

— Значит — нет. Ты знаешь, я очень люблю свою жену, — так же прямо глядя ей в глаза, неожиданно признался он — и Оксана невольно сделала движение, пытаясь отнять руку, но он не дал, лишь крепче сжал ее. — Я очень люблю мою жену, — повторил Павел, — но я все время чувствую себя виноватым перед ней. Мне все время кажется, что что-то, что бы я делал для тебя, я не делаю, и от этого мне иногда бывает плохо.

— Ты меня сразу узнал?

— Конечно, — он засмеялся тихо, — я бы, наверное, тебя узнал и через сто лет.

— Почему же ты…

— Потому что ты очень испугалась, — перебил он, — так же как когда-то в Москве. Погоди… — он снова не дал ей отнять руку. — Ты знаешь, мне было очень жалко тебя в вагоне. Странно, ты такая красивая, нарядная, а мне было жалко, и тогда в Москве — тоже.

— Почему?

— Ты очень стыдилась меня, — он заглянул снизу в ее опущенное лицо, — ты так стыдилась моей шинели и бурок тех, а я так гордился ими, они были новые и очень теплые — с галошами. Мне их Калюжка сшила специально для Москвы.

— Я помню. Ты прости меня.

— Да ты что! — он засмеялся, другой ладонью накрыл ее руку. — Я ведь тебе благодарен!

— Благодарен?

— Конечно. Я это о жалости не в упрек сказал, честное слово. Просто это какое-то дурацкое ощущение у меня всегда было, еще с тех пор как увидел тебя первый раз. Вот только к тебе такое, что нужна моя помощь. А оказалось, что ты помогла мне человеком стать. Книги читать научила, и тот глупый приезд мой. Знаешь, после него я решил доказать тебе, что я… ну, в общем, — он смешно сморщился, сожмурив глаза, — что я тоже что-то могу. Мечты всякие дурацкие: приехать в Москву знаменитым. И я стал работать как вол, чтобы добиться этого. А потом знаешь что произошло? — Он засмеялся, покрутил головой, удивляясь себе давнишнему.

— Что? — осторожно спросила Оксана.

— Я забыл.

— Что забыл?

— Забыл — для чего я это делаю. — Павел за руку чуть притянул ее к себе. — Понимаешь, просто забыл. Так меня закрутило, так я влез в это, что начисто забыл, для чего я это делаю. Была работа — и все.

— Значит, все в порядке? — сказала Оксана и наконец несильным, но твердым движением забрала руку. — Ты любишь свою работу, свою жену.

— А ты?

— Что — я?

— Ты любишь свою работу?

Оксана не ответила.

— А мужа?

— Мы живем вместе пять лет.

— Ты сердишься на меня?

— Ну что ты! Я так рада, что ты пришел сюда, что это досадное…

— Ты не проголодалась? — перебил он, по замеченной Оксаной привычке не дослушивать то, чего слышать не хотел.

— Нет, — Оксана улыбнулась, — ты же угостил меня в вагоне. Слушай, но неужели ты меня узнал сразу, как только вошел? Ведь было темно, признайся, что не сразу.

— Ты очень мало изменилась, даже поразительно.

— Это оттого, что я равнодушная, — спокойно объяснила Оксана.

Павел даже чуть назад подался, отстранившись от нее, и снова глаза его, как там, в вагоне, словно закрыла их какая-то белесая шторка, стали холодно-внимательны.

— Вот ты спросил меня о работе… — Оксане было неприятно смотреть в эти глаза, и она перевела взгляд на волнистый пергамент абажура, зачем-то потрогала шершавую тисненую его поверхность. — Да, так вот, — она улыбнулась, аккуратно сложила руки на коленях и, будто прилежная ученица, хорошо выучившая урок, бесцветным голосом сказала: — Так вот, у моего племянника, Галиного сына, есть собачка. Пустяковый, трусливый песик. Но племянник его очень любит. Эта собачка, когда видит другую собаку, очень трусит и просится на руки. Все над ним за это посмеиваются. А мальчик переживает. Как-то я купила ему книгу про собак, и отец читал ему ее вслух. Мы с Галей были в другой комнате, и вдруг мальчик вбегает к нам радостный и кричит: «Мама, Оксана! Там все напечатано про нашего Волчка, не надо его больше ругать за то, что он трусливый. Это его природный порок. Понимаете — природный порок. Так в книжке написано». И вот у меня тоже, наверное, природный порок — равнодушие.

Оксана перевела дыхание, посмотрела на Павла.

— Вот так! — и улыбнулась неуверенно, словно прося поставить ей хорошую оценку.

Но Павел не смотрел на нее, а куда-то мимо, в сумрак комнаты, и думал о чем-то своем. Потом, словно отвечая своим мыслям, а не наступившему молчанию, сказал тихо:

— Плохо.

— Ну, что же делать. — Оксана вынула расческу, зеркальце и, не видя себя в нем, начала причесываться.

— Плохо не то, что ты рассказала о себе. Может, так и есть. А то, как сказала. Знаешь, прости меня, — шаркнув по полу ножками кресла, Павел отодвинул его и встал. Глянув на него снизу, Оксана снова поразилась высоте и крепости его фигуры. — Прости меня. — Он подошел к окну, осторожно отодвинул штору, глянул за окно и, стоя спиной к ней, сказал: — Ведь это то же самое, как если бы ты вот так же спокойно сказала: «Да, я воровка» или «Да, я не люблю свою мать, такой у меня природный порок». — Он повернулся к ней. — Ксанка! Что с тобой? Ты же только начинаешь, ну, ошиблась с профессией, плюнь, начни все сначала. Если судьба отворачивается от тебя, надо брать ее за плечи и поворачивать к себе лицом. Ты слушаешь меня?