В сторону южную

На темной лестнице Петька вдруг остановился. Здесь вой и стенания стали отчетливее, проникали, казалось, отовсюду: из-за толстой, окрашенной в серую масляную краску стены, из-под каменных, чисто вымытых ступенек лестницы. Петька жалобно взглянул на меня. Предчувствие столкновения с бедой, с чем-то тяжелым и неизвестным, грозящим утратой веселого настроения, шептало ему не входить за тяжелую железную дверь.

— Ну, ты что остановился? — спросила я его.

— Мам, ну что мы с тобой, будто делать нам нечего, связались с этой чокнутой? — сказал он, и рука моя, потянувшаяся, чтобы погладить пушистую мохнатую голову, замерла.

Он, оказывается, решил так повернуть разговор, так скрыть свою растерянность и смятение.

— Это кто чокнутая? — спросила холодно я и посмотрела на него самым чужим взглядом.

— Ну, Вера эта Сергеевна, — он все же не выдержал моего взгляда, опустил глаза, — она какая-то чокнутая неудачница.

— А с чего ты взял, что она неудачница?

— А кто же? — Петька поднял глаза, прямо и зло взглянул на меня. — Ты на вид ее посмотри.

— Значит, по-твоему, удачливые те, кто одет получше, это первый необходимый признак, а еще какие? — я старалась говорить спокойно.

— Ну что ты притворяешься, что не понимаешь меня, а жизнь у нее какая? Собак развела, ежих горбатых, это же просто персонаж из прошлого века.

— Значит, по-твоему, в этом веке… — начала я, но тут железная дверь открылась и полная, круглолицая женщина появилась на пороге. Щурясь от света, она пыталась разглядеть нас.

— Вам чего? — спросила она.

— Собак привозили сегодня? — спросила я еще твердым от разговора с Петькой голосом.

— Привозили, — с готовностью ответила женщина.

— У нас собака потерялась, — начала я.

— Так посмотреть хотите? Поискать? — сразу поняла женщина и посторонилась, давая нам дорогу. — Небось Вера Сергеевна навела, — высказала она догадку, возясь с замком другой двери, за которой стоял несмолкаемый лай. — Вот неугомонная ее душа, милейший человек, а со странностями.

Она наконец открыла засов, и знакомая картина открылась мне. Я обернулась — здесь ли Петька? — он стоял за мной и, скривившись от запаха, вглядывался в полумрак, где в клетках метались визжащие тени.

— Темно тут, — пробормотала я, — еще не узнаю.

— Да ты не бойся, — утешила меня женщина. — Если он здесь, он себя покажет, клетку разнесет, они такие.

«Я ведь не хозяйка, и Чучик не станет разносить клетку, увидев меня, как же найти его среди этих бедолаг?» — думала я, идя вдоль клеток и вглядываясь в их темноту.

Некоторые их обитатели бросались на меня с яростью, другие мрачно и неподвижно лежали на полу или безостановочно кружили по клетке.

Но, как и вчерашней ночью, я обратила внимание на одну особенность: кричали, злились, доказывали что-то, «качали права», как выражался Петька, породистые псы. Дворняжки же лежали спокойно. Своей простой мудростью, опытом бесприютной жизни знали они, что, попав в трудные обстоятельства, можно надеяться лишь на случай, на неожиданный счастливый поворот судьбы.

Для бедного Чучика таким поворотом мог оказаться мой приход сюда, но его здесь не было.

— А что, никого не забирали еще? — спросила я женщину.

— Как не забирали! — поняла она меня снова сразу. — Двоих на кафедру еще когда увели.

— А коричневенького, коричневенького, — засуетилась я.

— Да я не разглядела, может, и коричневенького, одним словом, из новеньких.

— А где? Куда?

— Да напротив. Но они уже, наверное, начали! — крикнула она мне вслед.

В высоком светлом коридоре было пустынно. Я открыла первую поддавшуюся дверь, и инерция бега внесла меня в прохладную сумрачную комнату. Здесь было торжественно и тихо.

За длинным столом расположились люди в белых халатах. Во главе стола сидел старик в расшитой бисером тюбетейке. Почему-то повернувшись к слушателям боком и глядя в раскрытое окно, он что-то раздельно и медленно объяснял.

Я остановилась прямо напротив, у другого, свободного торца стола, и старик, мельком взглянув на меня, все с той же интонацией спокойного терпения сказал:

— Я освобожусь не скоро. Извольте подождать на кафедре.

Я поняла, что из-за моего встрепанного вида, растерянности и нахальства поведения он принял меня за студентку, добивающуюся пересдачи экзамена.

— У вас моя собака, — громко сказала я.

Сидящие за столом весело зашептались в предвкушении развлечения.

— Какая собака? — строго спросил старик и повернул ко мне неожиданно крупную для его тщедушного тела, надменную бритую голову.

— Породистая, — не обращая внимания на смех, пояснила я.

Почему-то ко мне пришла уверенность, что Чучик где-то рядом, за стеной, и там ждут только приказания старика, чтобы начать операцию, а сейчас они здесь обсуждают, зачем и как надо его резать.

— Его ведь еще не режут? — неожиданно для себя высказала я томящую меня мысль.

— А у нас здесь собак не режут, — важно объявил бритоголовый.

— Ну, я не знаю, но ведь для чего-то они вам нужны.

— Для чего-то нужны, — согласился старик, и присутствующие с готовностью подобострастия засмеялись его шутке.