В сторону южную

— Ну, и надо было взять, — сказал Петька, — зверью своему чего-нибудь вкусненького купили бы.

— И то правильно, — согласилась Вера Сергеевна.

— Ой, мне же еще деньги в больницу за Чучика надо везти, — спохватилась я.

— Мам, давай я смотаюсь. У меня есть пятерка.

Я с удивлением посмотрела на сына, потянулась, чтоб погладить его по голове.

— А ты мне книжку Манфреда за это достанешь, — Петька увернулся, стыдясь присутствия Веры Сергеевны и своей сентиментальности.

— Сколько они в виварии стоят? — спросила я у Веры Сергеевны.

— Пять рублей, — спокойно ответила она. — Ну, я пошла.

— Я довезу вас.

— Не надо. Мне за костями идти, тут недалеко, в мясном мне оставляют. Пока.

— Пока, — сказали мы с Петькой разом.

Она медлила уходить.

— Ты вот что, не огорчайся, ладно? — попросила она меня снова. Видно, лицо у меня было плохое. — Это все — это недаром, увидишь. Добро, оно себя окажет. Поверь мне, — она подмигнула мне, толкнула плечом. И пошла.

Мы с Петькой молча смотрели ей вслед.

И видели, как, широко шагая, в цветастом старомодном платье с вытянутым подолом, идет в толпе немолодая, худая женщина, оставляя в размякшем асфальте большие следы тяжелых, опухших на щиколотках ног, обутых в мужские разношенные парусиновые туфли.

— Мам, — сказал Петька, — тебе домой пора. Папа там волнуется. — Он обошел машину, открыл передо мной дверцу нашего задрипанного «Запорожца» и тихо закрыл, когда я села. Этого он не делал раньше никогда. — Я быстро вернусь, — он наклонился к окну. — И сегодня поедем. Успеем собраться, мы тебе с папой поможем. Вот увидишь, как здорово будет! — крикнул он уже на ходу, широкими шагами длинных ног пересекая улицу.

И было все здорово. Мы ездили месяц, и не уставали делать друг другу добро, и не уставали рассказывать друг другу, как жили все эти годы.

ПОВЕСТИ

МЕД ДЛЯ ВСЕХ

БЕРКУТ

Когда мне было пять лет, больше всего на свете мне хотелось иметь веер, сумочку и зонтик. Но шла война, и я с мамой и старшей сестрой Галей жила в маленьком поселке в Киргизии. Мы были эвакуированные, и веера, сумочки и зонтика у меня, конечно, не было. Не было у меня даже зимнего пальто, потому что оно осталось в Москве: мама думала, что в Киргизии всегда жарко, и не взяла теплые вещи. Но однажды я получила все сразу — крошечный, из тонких деревянных, вкусно пахнущих дощечек веер, белый, в голубеньких цветочках зонтик и бисерную сумочку на длинной серебряной цепочке. И произошло все это из-за большой серой собаки, которую звали Беркут.

Он всегда сидел на цепи в нашем дворе, и шерсть на его могучем загривке не лежала, а стояла дыбом, потому что был он очень злой собакой, и его хозяин, наш сосед Владимир Иванович, говорил, что отец Беркута — волк, самый настоящий дикий волк. Сам Владимир Иванович очень боялся Беркута, не решался подходить близко, а миску с едой придвигал палкой. Я тоже боялась Беркута, хотя он мне очень нравился: у него были большие глаза, родинка на морде и длинный пушистый хвост.

В Киргизии есть сильные и смелые птицы, которых птенцами забирают из гнезда, долго приручают, и потом они охотятся на зайцев и лисиц, и я хорошо помню охотников верхом на приземистых лошадках, в рыжих лисьих шапках, в одной руке повод, а на другой, одетой в кожаную рукавицу, сидит беркут. Голова беркута прикрыта колпачком, чтобы он не отвлекался перед охотой, а кожаная рукавица защищает охотника от стальных когтей птицы. И вот, наверное, потому, что птицы эти такие большие и сильные, и назвали серую с желтыми неподвижными глазами собаку Беркутом.

Мама утром уходила на работу, сестра в школу, а я оставалась одна. Я не любила сидеть дома, и, хотя мама не разрешала мне уходить далеко, я гуляла по всему поселку, и у меня были свои любимые места. Прежде всего я отправлялась в госпиталь, где меня уже хорошо знали и всегда пускали в палаты. В палатах я пела, читала стихи и плясала вприсядку, далеко отбрасывая худые ноги в незаживающих от непривычного климата болячках. Я могла тогда очень долго плясать вприсядку, и взрослые удивлялись, как это так долго я пляшу, а мне это было очень легко и нравилось, и раненым бойцам тоже. Они смеялись, хлопали мне и просили сплясать еще, и я плясала столько раз, сколько они просили, а потом пела и читала стихи. Обойдя все палаты, я прощалась с ранеными и шла домой. Я приходила немного раньше мамы, накрывала на стол и садилась на крыльцо поджидать ее. Мама быстро кормила меня обедом и убегала опять на работу, а я маленьким веничком подметала пол и снова уходила гулять. Но теперь я шла совсем в другой конец поселка, туда, где на опустевшей базарной площади, сидя на кошмах, старые киргизы пили чай и ели плов. Там стояли верблюды, они были гордыми и печальными, и самым гордым и печальным был большой верблюд Яшка. Мальчишки дразнили его:

Верблюд Яшка,
Синяя рубашка,
Желтые штаны, —