Вот так Сванн на несколько месяцев стал своим человеком в доме бабушкиных родственников и чуть не каждый день ходил к ним обедать. Внезапно, без всякого предупреждения, он исчез. Решили, что он заболел, и бабушкина кузина уже хотела послать кого-нибудь справиться о его здоровье, но тут она обнаружила в буфетной письмо, которое кухарка по недосмотру оставила в книге расходов. Этим письмом Сванн сообщал ей, что уезжает из Парижа и больше не придет. Она была его любовницей, и в момент разрыва он рассудил, что следует предупредить именно ее.
Когда же, наоборот, очередная любовница оказывалась светской дамой или, несмотря на ее недостаточно высокое происхождение или двусмысленное положение, Сванну все-таки удавалось ввести ее в хорошее общество, тогда и он возвращался туда ради нее, но исключительно в те сферы, где она вращалась или куда он ее увлек. «Нынче вечером на Сванна лучше не рассчитывать, — говорили знакомые, — вы же знаете, что у его американки сегодня опера». Он добивался для нее приглашений в наиболее закрытые салоны, где он был завсегдатаем, обедал дважды в неделю, играл в покер; каждый вечер, когда его рыжие волосы ежиком были уже слегка взбиты, отчего взгляд бойких зеленых глаз делался мягче, он выбирал себе цветок в бутоньерку и шел встречаться с любовницей на обеде у той или другой дамы его круга; и зная, что непременно встретит там блестящих светских людей и что сейчас любимая женщина увидит, каким восхищением и дружбой они его дарят, как ловят каждое его слово, он вновь поддавался очарованию давно надоевшей ему светской жизни: ведь с тех пор, как он вплел в ее ткань новую любовь, ткань эта, пронизанная и окрашенная теплым мерцанием игравшего на ней огня, вновь казалась ему драгоценной и прекрасной.