В сторону Сванна

Любовь настолько отдалила Сванна от всех его интересов, что, когда он случайно вновь оказывался в обществе, надеясь, что светские знакомства, как элегантная оправа, которую Одетта, впрочем, не умела оценить по достоинству, слегка возвысят его в глазах любимой женщины (и может быть, это бы так и было, если бы их не обесценивала сама его любовь, которая для Одетты принижала все, к чему он прикасался, просто потому, что он сам, казалось, не придавал всему этому особой ценности), — он, кроме муки находиться в местах и среди людей, которых она не знает, испытывал бескорыстное наслаждение, как от романа или картины, изображающих развлечение праздной публики; а дома он с удовольствием наблюдал за размеренностью своей повседневной жизни, радовался элегантности своего гардероба, удачному размещению вкладов; а читая Сен-Симона, своего любимого автора, любовался механикой повседневной жизни, меню трапез у г-жи де Ментенон или рассудительной скупостью и пышным обиходом Люлли[241]. И суть этого нового удовольствия, доступного Сванну благодаря тому, что разрыв с прошлым был все же неполным, состояла в том, что он мог ненадолго эмигрировать в те немногие частицы самого себя, которые все еще оставались за границей его любви, его горя. В этом смысле он получал теперь больше всего удовольствия, когда чувствовал себя просто «сыном Сванна», каким его видела моя тетка, а не гораздо более глубокой личностью, Шарлем Сванном. Как-то раз на день рождения принцессы Пармской он захотел послать ей фрукты — ведь она часто косвенным образом радовала Одетту, добывая билеты на гала-представления и юбилеи; не зная толком, как их заказывают, он поручил это родственнице своей матери, которая была рада-радехонька ему удружить; она написала ему подробный отчет, как она покупала все фрукты в разных местах: виноград у Крапота, ведь это место славится виноградом, клубнику у Жоре, груши у Шеве[242], там они самые красивые, и так далее, «и каждый фрукт сама осмотрела и в руках подержала». И впрямь, благодарность принцессы подтвердила ему, как ароматна была клубника и какие сочные оказались груши. Но слова «и каждый фрукт сама осмотрела и в руках подержала» особенно пролили бальзам на его раны: они увлекли его мысль в те сферы, куда она теперь редко залетала, хотя эти сферы принадлежали ему как наследнику богатой и добропорядочной буржуазной семьи, где из поколения в поколение передавались, готовые послужить ему в любую минуту, знание надежных поставщиков и умение сделать достойный заказ.

Разумеется, он слишком надолго забывал, что он «сын Сванна», поэтому, когда ненадолго возвращался в это состояние, получал более острое удовольствие, чем те, кто всегда жил этой жизнью и чувствовал пресыщение; любезность буржуа, для которых он до сих пор оставался «сыном Сванна», не так бросалась в глаза, как любезность аристократов (зато она была более лестной, потому что у буржуа любезность всегда соседствует с уважением); но письмо от какого-нибудь «высочества», какие бы княжеские увеселения в нем ни предлагались, все же радовало его меньше, чем то письмо, где его просили быть свидетелем или просто присутствовать на свадьбе в семье старых друзей его родителей, из которых одни продолжали с ним общаться, — например, мой дед, который за год до того пригласил его на свадьбу моей мамы, — а некоторые другие едва были с ним знакомы, но считали такие письма долгом вежливости по отношению к сыну и достойному наследнику покойного г-на Сванна.