В сторону Сванна

Дядя посоветовал Сванну некоторое время не видеться с Одеттой, она от этого только больше станет его любить, а Одетте — не запрещать Сванну бывать с ней на людях всюду, где он пожелает. Спустя несколько дней Одетта сказала Сванну, что ее постигло разочарование: мой дядя такой же, как все мужчины, он пытался ее изнасиловать. Она успокоила Сванна, который в первую минуту хотел послать ему вызов, но при встрече Сванн не подал ему руки. Он очень сожалел об этой ссоре с дядей Адольфом; он-то надеялся, что можно будет видеться с ним время от времени и вести доверительные беседы; надеялся прояснить для себя кое-какие слухи насчет жизни, которую вела Одетта когда-то в Ницце. Дядя Адольф как раз проводил там зиму в те времена. И Сванн думал, что, может быть, именно там он познакомился с Одеттой. Несколько слов, которые проронил кто-то при нем, про какого-то человека, который вроде бы был любовником Одетты, потрясли Сванна. Пока он не знал всех этих подробностей, они могли ему показаться ужасными и совершенно неправдоподобными, но теперь, когда он их узнавал, они навсегда вписывались в его печаль; он их допускал, он не понял бы, как это их могло не быть. Но каждая такая подробность добавлялась еще одним нестираемым штрихом к сложившемуся у него в голове портрету подруги. Однажды он даже вроде бы понял из какого-то разговора, что доступность Одетты, о которой он раньше и не подозревал, была в свое время известна повсюду от Бадена до Ниццы, где она прожила несколько месяцев: она славилась любовными похождениями. Ему хотелось расспросить о ней нескольких прожигателей жизни, он пытался с ними сблизиться, но им было известно, что он знаком с Одеттой, и потом он боялся напомнить им о ней, навести на след. И ведь раньше ему казалось донельзя скучно все, что относилось к космополитической жизни Бадена или Ниццы, а теперь он узнавал, что в свое время Одетта, может быть, изрядно повеселилась в этих городах, падких на развлечения; и ему никогда не допытаться, что это было: нужда в деньгах, которой благодаря ему она теперь уже не знает, или каприз, который в один прекрасный день может вернуться; и теперь он в бессильной, слепой и головокружительной тревоге склонялся к бездонной пропасти, в которую канули эти годы начала нынешнего президентства[243], когда зиму было принято проводить на Английском бульваре, а лето под баденскими липами, и ему открывалась болезненно-прекрасная значительность этих мест, словно воспетая поэтом; и если бы восстановление подробнейшей хроники тогдашнего Лазурного берега могло помочь ему хоть что-нибудь понять в улыбке или в глазах Одетты — таких, впрочем, честных и бесхитростных, — он бы вложил в этот труд больше страсти, чем вкладывает специалист по эстетике, исследующий сохранившиеся документы Флоренции XV века, чтобы глубже постичь душу Весны, красавицы Ванны или Венеры Боттичелли[244]. Часто он задумывался, молча глядя на нее; она говорила: «Какой ты грустный!» Не так уж много времени прошло с тех пор, как от мысли, что она доброе, милое создание, сродни благороднейшим женщинам, которых он знал в жизни, Сванн перешел к убеждению в том, что она содержанка; и все-таки ему случалось и теперь возвращаться от той Одетты де Креси, которую накоротке знают все гуляки и прожигатели жизни, к этому кроткому лицу, к этой человечной душе. Он думал: «Какая мне разница, что вся Ницца знала, кто такая Одетта де Креси? Может, такие слухи и не возникают на пустом месте, но все равно, это просто мнение чужих людей»; он думал, что эта история, даже если она правдивая, существует отдельно от Одетты, не проникла в ее душу, как что-то непоправимое и порочное; да, возможно, это создание и втянули в скверные дела, но это же просто женщина, у нее кроткие глаза, сердце, полное жалости и сострадания, покорное тело, которое он сжимал в объятиях, подчинял себе, и возможно, когда-нибудь эта женщина будет принадлежать ему вся без остатка, если только он сможет стать ей необходимым. Она была здесь, часто усталая; после бог знает каких лихорадочных развлечений, о которых Сванну было мучительно думать, лицо ее на мгновение становилось опустошенным; руки убирали волосы назад, лоб казался более высоким, лицо более округлым; и вдруг в ее глазах, как золотистый луч, вспыхивало что-то простое, человеческое, проблеск мысли и доброты, которая просыпается во всех живых существах, когда они спокойны и погружены в себя. И все ее лицо тут же озарялось и преображалось — словно тучи, нависшие над серой равниной, внезапно развеивались в лучах заката. И вот ту жизнь, которая прочитывалась в Одетте в эти минуты, то будущее, в которое она, казалось, мечтательно заглядывала, Сванн мог бы прожить с ней рядом — в них не оставалось и следа суетности и злости. Эти мгновенья случались все реже, но не пропадали впустую. Силой памяти Сванн связывал воедино эти крупицы, уничтожал промежутки, словно из золота отливал добрую, спокойную Одетту, которой потом (как будет видно во второй части этой книги) принесет такие жертвы, которых первая Одетта никогда бы не дождалась. Но как редки были такие мгновенья, как мало он ее теперь видел! Даже про вечерние свидания она ему говорила только в самую последнюю минуту, потому что рассчитывала, что он-то всегда будет свободен, и хотела сперва убедиться, что никто другой не захочет ее навестить. И вот она ссылалась на то, что должна дождаться ответа от кого-то безумно важного для нее; мало того, даже если она позволяла Сванну приехать, а потом в разгар вечера друзья звали ее в театр или поужинать, она радостно вскакивала и спешно одевалась. По мере того как одевание подходило к концу, каждый ее жест все приближал Сванна к минуте ее отъезда, когда она унесется прочь в неодолимом порыве; и пока она, совсем уже собравшись, в последний раз устремляла в зеркало напряженный и внимательный взгляд, подкрашивала губы, поправляла локон на лбу и просила подать вечернее небесно-голубое манто с золотыми помпонами, Сванн смотрел так печально, что она, не в силах сдержать досаду, говорила: «И это благодарность за то, что я позволила тебе досидеть до последней минуты? А я-то думала, что тебе будет приятно! Впредь мне наука!» Бывало, рискуя ее рассердить, он решал выяснить, куда она поехала, и мечтал заключить союз с Форшвилем, который, вероятно, мог бы его просветить. Впрочем, когда он знал, с кем она проводит вечер, ему почти всегда удавалось среди множества знакомых отыскать кого-нибудь, у кого можно было бы навести необходимые справки о ее спутнике. И пока он писал очередному другу и просил разъяснить ему такое-то обстоятельство, ему становилось легче, оттого что он перестал изводить себя вопросами, на которые нет ответа, и передоверил утомительное расследование другому. Правда, когда Сванну удавалось что-то выведать, это ему не слишком помогало. Знать — еще не значит воспрепятствовать, но, по крайней мере, если мы о чем-то знаем, то, пускай мы не можем на это повлиять, думать об этом нам не заказано, а своими мыслями мы способны управлять, и это дает иллюзию, что и над событиями у нас тоже есть власть. Сванн всегда был счастлив, когда она была с г-ном де Шарлюсом. Он понимал, что между ней и г-ном де Шарлюсом ничего не может быть, что г-н де Шарлюс приглашает ее исключительно из дружбы к Сванну и потом будет нетрудно выяснить у него, чем она занималась.