В сторону Сванна

— Вы и не догадываетесь, какое удовольствие бы мне доставило ваше общество. Но если вы в самом деле хотите меня порадовать, поезжайте лучше к Одетте. Вы же знаете, как вы хорошо на нее влияете. По-моему, она сегодня никуда не собиралась — разве только навестить свою старую портниху вечером, — и, кстати, наверняка обрадуется, если вы ее проводите. А до того вы ее в любом случае застанете дома. Постарайтесь ее развлечь и слегка вразумить. Может, придумаете на завтра что-нибудь такое, чем бы мы могли заняться все вместе, втроем? И постарайтесь разведать насчет лета, чего бы ей хотелось, например поехать втроем в морское путешествие, да мало ли… А я как раз сегодня вечером не надеюсь ее увидеть, но, если ей вздумается или вам подвернется предлог, просто пошлите мне записку, до полуночи к госпоже де Сент-Эверт, а потом домой. Спасибо вам за все, вы же знаете, как я вас люблю.

Барон пообещал, что поедет и все сделает, но сперва проводил Сванна до дверей особняка Сент-Эвертов, и Сванн отправился в гости, успокоенный мыслью, что г-н де Шарлюс проведет вечер на улице Лаперуза, хотя в душе у него царило меланхолическое безразличие ко всему, что не касалось Одетты, в особенности к светским развлечениям, которые от этого только выигрывали: ведь то, к чему мы не стремимся сознательным усилием воли, предстает нам в своем истинном виде. На авансцене того условного эскиза домашнего обихода, с которым хозяйки приемов, старательно соблюдая правду жизни в костюмах и декорациях, спешат познакомить гостей, Сванн, выйдя из экипажа, с удовольствием увидел грумов — наследников бальзаковских «тигров»[246]: неизменные участники гуляний, при шляпах и в сапогах, они были выстроены на тротуаре перед особняком и конюшнями — ни дать ни взять садовники перед цветочными клумбами. Сванн всегда увлекался выискиванием родства между живыми людьми и портретами в музеях, но последнее время он распространил это увлечение на все сферы и все моменты светской жизни: теперь, когда он отошел от нее, вся она целиком представилась ему серией живописных полотен. Раньше, когда он постоянно вращался в свете, он входил в вестибюль, укутанный в пальто, выходил во фраке, но так и не знал, что, собственно, происходит в этом вестибюле, потому что в те несколько мгновений, которые он там проводил, мыслями он был или еще на празднике, с которого только что ушел, или уже на празднике, на который его сейчас отведут, — а теперь он впервые заметил рассеянную по залу великолепную и ни чем не занятую свору рослых лакеев, дремавших тут и там на банкетках и сундуках; растревоженные неожиданным приездом запоздалого гостя, они вставали с мест и стягивались вокруг него, приподнимая благородные острые профили гончих псов. Один из них, особенно свирепый на вид и очень похожий на палача с картин Возрождения, изображающих пытки, приблизился к нему неумолимым шагом, чтобы принять у него вещи. Но непреклонность стального взгляда умерялась мягкостью нитяных перчаток, так что, приблизившись к Сванну, он словно свидетельствовал презрение к самому гостю и почтение к его шляпе. В точном жесте, которым он эту шляпу ухватил, сквозил привычный скрупулезный расчет и в то же время бережность, трогательная при его могучем сложении. Затем он передал шляпу помощнику, робкому новичку, явно испытывавшему ужас, выражавшийся в том, как яростно он вращал глазами, возбужденный, словно пойманный зверек в первые часы приручения.

Неподалеку от них, о чем-то мечтая, неподвижно застыл в скульптурной бесполезности рослый верзила в ливрее — как декоративный воин на самых суматошных картинах Мантеньи[247], который грезит, опершись на свой щит, пока вокруг кипит сеча; отстранившись от своих товарищей, толпившихся вокруг Сванна, он словно принял решение не интересоваться сценой, по которой рассеянно скользили его жестокие глаза цвета морской волны, словно по избиению младенцев или мученичеству св. Иакова. Казалось, он принадлежит к той самой исчезнувшей расе вечных мечтателей — которая, возможно, и не существовала-то никогда, кроме как на заалтарных образах Сан-Дзено и фресках Эремитани[248], где она и полюбилась Сванну, — расе, народившейся от союза античной статуи с каким-нибудь падуанским натурщиком Мастера или саксонцем Альбрехта Дюрера[249]. И пряди его рыжеватых волос, от природы вьющихся, но приглаженных бриллиантином, были намечены только в общих чертах, как у греческих скульптур, которые непрестанно изучал мантуанский художник: эти скульптуры, хотя из всего мироздания изображают только человека, умеют тем не менее извлечь из его простейших форм богатства, словно заимствованные у всей живой природы и такие разнообразные, что грива волос, с ее плавными изгибами и острыми рожками завитков, напоминает одновременно и пучок водорослей, и гнездо голубки, и гиацинтовую диадему, и клубок змей.