В сторону Сванна

А еще этот новый узор, созданный невидимой работницей, говорил, что мы, конечно, можем желать, чтобы чьи-то огорчительные для нас поступки шли не от сердца, — все равно, накапливаясь, они складываются в картину настолько ясную, что наше желание не может ничего с ней поделать, и чтобы понять, чего ждать от этого человека завтра, мы должны обратиться с вопросами не к нему, а к этой картине.

Моя любовь прислушивалась к этим новым речам; они ее убеждали, что завтра все будет так же, как во все другие дни; что чувство Жильберты ко мне, уже слишком давнее, чтобы измениться, — это равнодушие; что из нас двоих с Жильбертой люблю только я. «Это правда, — отвечала моя любовь, — с этой дружбой ничего не поделаешь, она уже не изменится». И тогда наутро — или перед каким-нибудь праздником, днем рождения или Новым годом, словом, перед одним из тех особенных дней, когда, отбросив наследие прошлого и отказавшись от завещанных этим прошлым печалей, мы начинаем новый отсчет времени — я просил Жильберту отказаться от нашей прежней дружбы и заложить фундамент новой.

У меня всегда был под рукой план Парижа, который, как мне казалось, хранил в себе сокровища, потому что на нем была видна улица, где жили г-н и г-жа Сванн. И для собственного удовольствия, из какой-то рыцарственной верности, бог знает почему я без конца повторял имя этой улицы; отец, в отличие от мамы и бабушки не зная про мою любовь, даже спрашивал:

«Ну почему ты все время говоришь об этой улице? В ней нет ничего особенного, приятная улица, в двух шагах от Булонского леса, но есть десяток других ничем не хуже».

При каждом удобном случае я старался направить разговор таким образом, чтобы родители произнесли имя Сванна; конечно, я и сам повторял его мысленно без конца, но мне было нужно услышать его восхитительное звучание; я нуждался в том, чтобы мне сыграли эту музыку — проигрывать ее в голове было мне мало. Имя Сванн, которое, впрочем, я знал уже так давно, превратилось теперь для меня в новое слово — так иногда самые расхожие слова вдруг превращаются в любовный приворот. Это имя постоянно жило в моих мыслях, но они никак не могли к нему привыкнуть. Я разбирал его на части, называл по буквам, его написание меня изумляло. Оно утратило для меня свою обыкновенность и одновременно перестало казаться невинным. Я слышал его с радостью, и эта радость представлялась мне преступной: мне даже чудилось, будто все угадывают, что у меня на уме, и если я хочу навести разговор на это имя, стараются поменять тему. Я все время норовил перескочить на предметы, имевшие отношение к Жильберте, я без конца пережевывал одни и те же слова, я прекрасно сознавал, что это не более чем слова — слова, произнесенные вдали от нее, которых она не слышит, бессмысленные слова, повторявшие действительность, но не имевшие власти ее изменить, — и все-таки воображал, что если я буду вот так теребить и мусолить все, что касается Жильберты, то, может быть, из этого что-нибудь выйдет. Я столько раз сообщал родителям, что Жильберта любит свою гувернантку, как будто после сотого повторения в дом неожиданно войдет сама Жильберта и останется с нами навсегда. Я опять и опять расхваливал старую даму, читавшую «Деба» (намекая родителям, что это какая-нибудь посланница или даже герцогиня), я прославлял ее красоту, щедрость, благородство, пока в один прекрасный день не сообщил, что слышал, как ее называла Жильберта, и что ее имя мадам Блатен.

— А, теперь я поняла, кто это! — воскликнула мама, пока я чувствовал, как краснею со стыда. — На страже, на страже, как сказал бы твой бедный дедушка. И что ты в ней нашел красивого! Она же уродина и всегда была уродина. Она вдова какого-то чиновника. Ты не помнишь, когда был маленький, на какие я только уловки не пускалась, чтобы не столкнуться с ней, когда водила тебя на уроки гимнастики: даром, что мы с ней были незнакомы, она хотела со мной поговорить о том, что ты «слишком хорошенький для мальчика». Ей всегда до смерти хотелось знать побольше народу, и она, должно быть, совсем рехнулась, как мне всегда и казалось, если в самом деле водит знакомство с госпожой Сванн. Она, конечно, не бог весть какого общества, но по крайней мере до сих пор я ничего такого про нее не слышала. Но ей вечно хотелось обзавестись связями. Уродина, страшно вульгарная и вдобавок мастерица мутить воду».