В стране уходящей натуры

Потом решила, что я проснулась, но тоже во сне. А потом сказала себе: «Сэм!» — и сразу все сомнения отпали. Это был он и не он. Сэм в чужой оболочке, поседевший, с синяками на лице, с почерневшими, изуродованными пальцами, в жалких лохмотьях. Он сидел напротив меня — мертвый отсутствующий взгляд, весь в себе, большой потерянный ребенок. Все это я увидела, как при вспышке молнии. Сэм меня не узнал. У меня колотилось сердце, я была близка к обмороку. Вдруг две слезы покатились по его щекам. Он закусил нижнюю губу, у него задрожал подбородок. Через секунду он затрясся всем телом, и застрявшее было рыдание вырвалось наружу. Он отвернулся, чтобы попытаться взять себя в руки, но спазмы душили его, и даже сквозь стиснутые зубы прорывались судорожные сдавленные стоны. Я обогнула стол и обняла его сзади. В прорехах старого пальто зашуршали газетные комки. Тут уже я расплакалась и не могла остановиться. Я изо всех сил прижималась к нему, зарывалась лицом в ветхую ткань и продолжала рыдать.

Все это происходило год назад. Прошли недели, прежде чем Сэм оказался в состоянии рассказывать о том, что с ним произошло, но эти истории были туманными и непоследовательными, изобиловали белыми пятнами. По его словам, в голове все смешалось, и он с трудом отделял одно событие от другого. Прождав меня всю ночь, он на рассвете отправился на розыски. А когда около полуночи вернулся, библиотека уже горела. Вместе с толпой, сбежавшейся на пожар, он стал свидетелем того, как обвалилась крыша и как огонь пожирает все без разбору. Он мысленно видел картину уничтожения своей рукописи: вот языки пламени подбираются к нашей комнате, в считаные секунды драгоценные листы превращаются в горстку пепла.

После этого у него ничего не осталось — кроме одежды, которая на нем была, и каких-то денег в кармане. Два месяца он занимался только тем, что искал меня; ел что попало, спал где придется. Так продолжалось до конца лета. К тому времени он оставил попытки меня найти. Сэм понял, что меня давно нет в живых и он понапрасну терзает себя иллюзиями. Он набрел на заброшенный железнодорожный узел в северо-западной части города и обосновался в помещении станции Диогена среди бомжей и сумасшедших, которые бродили, как тени, по длинным коридорам и залу ожидания. Он превратился в зверя, в медведя-шатуна. Один-два раза в неделю он нанимался за гроши грузчиком к какому-нибудь мусорщику, но делал это в самом крайнем случае, вообще же предпочитал бездействовать.

— Я стал никем, — говорил Сэм. — У меня была одна цель — убежать подальше, найти место, где мне не причинят боли. Я старался избавиться от всех своих привязанностей, забыть обо всем, что когда-то мне было близко. Идея состояла в том, чтобы достичь высшей степени безразличия, безразличия заоблачного, почти божественного, которое бы не смогли пробить никакие враждебные силы. Я попрощался с тобой, Анна. Я попрощался с моей книгой. Я попрощался с мыслью вернуться домой. Оставалось только попрощаться с собой. Постепенно я превращался в Будду, который сидит в своем углу и ему нет дела до окружающего мира. Если бы не редкие позывы желудка и кишечника, я бы вовсе не сходил с места. Я говорил себе: ничего не хотеть, ничего не иметь, превратиться в ничто. Идеальное решение. Еще немного, и я бы превратился в камень.

Мы поселили Сэма в моей бывшей комнате на втором этаже. Первые дней десять он был в таком состоянии, что мы практически ни о чем не говорили. Я проводила у него почти все время. Свои обязанности я выполняла кое-как, Виктория же не только не выговаривала мне за это, но даже поощряла меня в моих действиях. Поразительный такт, необыкновенная способность принять удар судьбы, столь внезапно положивший конец нашим отношениям. Я-то ожидала бурных сцен ревности, но ничего подобного. Ее первой реакцией была радость — за меня, за Сэма, что он жив. И дальше вместе со мной она делала все, чтобы поскорей поставить его на ноги. Да, в личном плане Виктория проиграла, зато наше общее дело, безусловно, выиграло. В ее распоряжении появился ценный сотрудник — не то что старый Фрик или неумеха и тугодум Вилли. Для нее практические соображения перевешивали все прочие. В этой ее зацикленности было что-то пугающее, но я уже знала: главное для нее — приют, все остальное — побоку. Не хочу упрощать, но со временем я стала все чаще ловить себя на такой мысли: уж не влюбила ли она меня в себя, чтобы я скорее выздоровела? И вот, когда я поправилась, она переключилась на Сэма. Пойми, «Уобернский приют» был единственным смыслом ее жизни, все прочее отступало на второй план.