В стране уходящей натуры

Позже Сэм перебрался ко мне на четвертый этаж. Он постепенно набирал вес, постепенно становился похожим на прежнего Сэма, но только похожим — прошлого не вернуть. Я говорю не столько даже о физическом состоянии — потерянных зубах, ранней седине, подрагивающих руках, сколько о его депрессии. Молодой, уверенный в себе человек, с которым я еще не так давно жила вместе, исчез. Обстоятельства надломили Сэма, в его поведении появилось вялое безразличие. Время от времени он заговаривал о том, что хорошо бы снова взяться за книгу, но было видно, что внутренней убежденности у него нет. Зато, освободив наконец свою голову от единственного дела, которым он был так долго одержим, Сэм лучше осмыслил все, что случилось с ним, да и со всеми нами. Мы снова привыкали друг к другу и, кажется, впервые были на равных. Возможно, я тоже изменилась за эти месяцы. Во всяком случае, я ощущала, что теперь нужна ему гораздо больше, и это чувство я не променяла бы ни на какое другое.

Сэм приступил к работе в начале февраля. Обязанности, которые Виктория на него взвалила, я встретила в штыки. Ее послушать, так она тщательно все взвесила и пришла к выводу, что в интересах приюта он должен стать врачом.

— Не удивляйся, — сказала она мне. — С тех пор как мой отец умер, дела1 наши пошатнулись. Ушло связующее звено, потеряна цель. Мы ненадолго даем людям еду и кров, но этого мало. В прежние времена сюда приходили ради отца. Даже когда он не мог оказать им врачебную помощь, он говорил с ними, принимал близко к сердцу их несчастья. Это главное. В результате им становилось лучше. Людям кроме еды давали надежду. С появлением врача вернется тот дух, который когда-то здесь царил.

— Но Сэм не врач, — горячилась я. — Не понимаю, как ложь может кому-то помочь.

— Это не ложь, — возражала мне Виктория. — Это, если хочешь, маскарад. Лгут из эгоистических соображений, а мы это делаем не для себя. Мы даем людям надежду. Доктору они поверят безоговорочно.

— А если кто-нибудь узнает? Тогда нам конец. После этого, что бы мы ни сказали, нас будут считать лжецами!

— Да кто узнает? Сэм себя ничем не выдаст, он ведь даже не будет выписывать лекарства. Лекарств-то практически не осталось! Две коробочки аспирина да две упаковки бинтов. А называть себя «доктором Фарром», согласись, еще не значит быть врачом. Он будет говорить, а люди его слушать — всё! Он даст им силу жить.

— А если Сэм не сможет?

— Значит, не сможет. Но чтобы это понять, для начала надо попытаться, я не права?

И Сэм, представь, дал свое согласие, хотя и не сразу.

— Сам я до этого никогда бы не додумался, — сказал он Виктории. — Анна находит это циничным, и, пожалуй, я с ней согласен. Но разве наша действительность менее цинична? Люди на улицах умирают пачками, и, дадим мы им тарелку супа или проведем душеспасительную беседу, все равно конец один. Лично я выхода не вижу. Виктория считает, что это облегчит их участь, — обратился он ко мне. — Что ж, не мне судить, права она или нет. Вряд ли это принесет пользу, но и вреда большого не будет. По крайней мере, это попытка что-то сделать, и я готов попробовать.

Сэма за то, что он согласился, я не винила, а вот на Викторию какое-то время сердилась не на шутку. Меня неприятно поразило, что свой фанатизм она обставляет витиеватыми аргументами о добре и зле. Как ее план ни назови — ложью, маскарадом или средством для достижения цели, — в моем представлении это было предательством, отказом от тех принципов, которые исповедовал ее отец. Меня давно посещали сомнения по поводу «Уобернского приюта», и примиряла с ним только Виктория. Ее прямота, четкость мотивов, моральная твердость. Она была для меня примером, у нее я черпала силы жить дальше. И вдруг я обнаруживаю в ее душе темную зону, о которой прежде не подозревала. Какое разочарование! Я негодовала, я скорбела о том, что она оказалась такой же, как все. Но когда лучше уяснила себе ситуацию, мой гнев прошел. Виктория скрывала от меня самое главное: «Уобернский приют» был на краю гибели. Весь этот маскарад с Сэмом был отчаянной попыткой отдалить катастрофу, эксцентричной кодой большой, уже практически отыгранной пьесы. Уже падал занавес, просто я этого не осознавала.