В сумрачном лесу

– Сама? – повторила я, чтобы потянуть время. Вокруг нас другим машинам давали знак ехать, их пассажиры разглядывали нас с ленивым любопытством. Я подумала, что было бы мило, если бы кто-то из них сейчас меня узнал и вышел из машины сказать, что назвал своего несчастного ребенка именем одного из моих персонажей. Но машины проезжали от нас довольно далеко, и ясно было, что у моей фантазии мало шансов сбыться – в глобальном смысле слова это, наверное, и к лучшему, потому что момент, когда читатели становятся полезны писателям, так или иначе не может не быть подозрительным.

– Он все время находился в вашем владении? Вам кто-нибудь давал с собой какой-нибудь груз?

Я знала, что мне следовало просто соврать, но вместо этого я сказала:

– Нет, я его не паковала. Мы его забрали час назад в Тель-Авиве. Но там внутри только бумаги. Пойдите и посмотрите сами. – Я подумала, может, спросить, читал ли он Кафку. Наверняка в старших классах его школы в каком-нибудь Раанана или Гиватаим проходили «Превращение» или «Га-Гилгуль», или как там его назвали. – Это просто недоразумение, – продолжила я. – Все разъяснится, если вы просто откроете…

Я почувствовала, как Фридман сжимает мне предплечье, но было уже слишком поздно. Солдат отстегнул от пояса рацию и начал докладывать начальнику. На фоне помех и статических разрядов приглушенный ответ донесся, словно откуда-то очень издалека. Солдат слушал, не сводя глаз с чемодана, а когда настал его черед отвечать, он, казалось, стал рассуждать не просто о потрепанном предмете багажа, принесенном из квартиры пожилой дочери любовницы Макса Брода, но и о многом другом – о путях истории, о несовершенной природе человеческих отношений, об иронии несоразмерного, о гении Кафки. Я дважды услышала, как он произносит это слово, повернувшись к нам спиной и бурно жестикулируя в направлении холмов, где сквозь красную грязь, словно кости, виднелись кусочки белого камня: «Кафка», и потом еще раз «Франц Кафка», хотя потом я задумалась, может, это было слово davka, которое на английский можно перевести только его буквальным значением – «точно, конкретно», – но оно воплощает в себе еврейскую манеру делать что-то просто из духа противоречия.

– Вы что, не можете ничего сделать? – прошипела я Фридману; меня начинало раздражать все, с чем от меня требовали смириться, или же я сама себе позволила смириться. – Может, поговорите с их начальством?

Продолжая говорить по телефону и одновременно жестикулировать, солдат схватил лежавший в багажнике чемодан и вытащил его на землю. Чемодан приземлился с тошнотворным глухим стуком. Вытянув складывающуюся ручку, он подкатил его к своей напарнице. Та оценила вес чемодана со скептическим выражением на лице, словно подозревала, что в нем свернулся калачиком сам мертвый Кафка. Потом она медленно потянула чемодан в сторону армейских машин.

– Думаете, я не пытался? – сказал Фридман. В его голосе слышалась покорность судьбе и даже меланхолия. До сих пор мне удавалось видеть в нем определенную властность, но теперь она исчезала у меня на глазах. Он казался не просто старым, но беспомощным, и непобедимое «мы», которое он привлек, говоря о гордости относительно моего творчества, теперь превратилось в «я» чудака-одиночки. – Он хотел устроить проблему, и он ее устроил. Такие вещи должны вдохновлять, правда? Все-таки они не только к арабам цепляются.

Солдат снова подошел к моей стороне машины.

– Паспорт у вас с собой?

Я рылась в сумке, пока не нашла его на дне. Он сощурился и перевел взгляд с фотографии на меня, потом обратно. И правда, снимок был сделан несколько лет назад.

– Снимите очки.

Все расплылось в тумане.

– На фото вы лучше выглядите, – отрывисто сказал он, сунув паспорт в карман своей рубашки.

Он велел нам выйти из машины. Собака все это время лежала спокойно, но, когда Фридман потянулся к ручке двери, начала лихорадочно лаять, заставив солдата дернуться и машинально потянуться к оружию. Я приготовилась к худшему, уже представляя, как он выстрелит ей в голову. Но через мгновение солдат разжал пальцы, осторожно просунул в окно раскрытую ладонь и погладил собаку. На губах его появилась задумчивая улыбка.

– Подождите здесь, – приказал он мне, все еще держа руку на ружье. – За вами придут.

Только глядя на то, как Фридман уходит, прижимая к груди потертый кожаный портфель, и исчезает в кузове армейского грузовика, оглянувшись на меня через плечо, я вдруг подумала с нарастающей паникой о том, что он, возможно, не имел права забирать из квартиры Евы Хоффе то, что он забрал. Я снова вызвала в памяти тот момент, когда он торопливо вышел из вестибюля дома на улице Спинозы, и то, как он вытер пот со лба, заводя машину.