В тайге стреляют

Левее группа белых, забросав красноармейцев «лимонками», прорвалась через вал и бросилась в город. Немало их было — несколько десятков. Кажется, конец. Перебьют с тыла...

— Ни с места! — рявкнул Тепляков и швырнул в скопившихся перед валом врагов гранату.

Закусив губу, Коломейцев устранил в своем автомате Шоша перекос патрона, почти в упор длинной очередью хлестнул по наступающим.

Нет, сражение еще не кончилось. Оставив тюрьму под охраной одного часового, комиссар с конвойными и несколькими работниками ревкома — среди них был однорукий — бросились на прорвавшихся повстанцев. Перекатисто рванули гранаты. Заработали штыки, пошли в ход приклады. Сошлись грудь в грудь. Стиснув зубы, били наотмашь, что было силы.

Ни один белобандит из проникших в город не вернулся к своим. Задыхаясь, хватая разинутым ртом воздух, Чухломин добежал до балбахов и упал, точно подсеченный. На губах его пенилась кровь.

Пять раз лес извергал из себя орущие цепи белых и пять раз укрывал под своими сводами их поредевшие ряды. Перед оборонительными сооружениями снег был изрыт, истоптан, словно его неоднократно избороздили, перепахали вдоль и поперек. Перед участком отделения Теплякова убитые лежали ровной лентой, будто трава, срезанная литовкой. Это поработал автомат Коломейцева. На пространстве от опушки леса до вала виднелись неподвижные человеческие фигуры. И чем ближе к городу, тем больше их было... Раненые кричали, плакали, молили о помощи, проклинали. Но слабые человеческие голоса тонули в сумятице боя. Кто был в состоянии, ползком пробирался к лесу, теряя на снегу кровь. Другие же лишь немощно вскидывали руки, делая слабые попытки встать.

Незаметно спустился тихий прозрачный вечер. Зашедшее солнце в розовое и нежное расписало редкие облака.

Стрельба мало-помалу прекратилась.

Красноармейцы поднимали головы, оглядывались, не веря тишине, и отрывали от винтовок грязные, онемевшие от невероятного напряжения и холода пальцы. На обветренных губах появились улыбки, первые улыбки за сегодняшний день — робкие и застенчивые. И все, словно по призыву, прежде всего взялись за кисеты.

— Похоже, на этом спектакль закончен, — заметил Фролов, осторожно касаясь поврежденной руки.

— На сегодня — да! Занавес опущен!

— Теперь можно и перевязочку поаккуратнее сделать.

За юртой взводный сдвинул с левого плеча шинель. Поверх потемневшего рукава гимнастерки была намотана тряпица, пропитавшаяся кровью.

— Мастери ладом! — хмуро приказал он старшине Кеше-Кешичу, исполнявшему на добровольных началах обязанности отрядного лекаря. — Кость, кажись, не повредило.

— Сходили бы в больницу, товарищ командир взвода. Там доктор вжик-швык и — готово! — посоветовал Кеша-Кешич, наперед зная, что Фролов никуда сейчас не уйдет, и полез в сумку за бинтами.

— Чуть-чуть не свалила! — улыбнулся Тепляков, показывая на висок. Правая половина лица была в засохшей крови. — Благо, только слегка поцеловала, зазнобушка!

Чухломин, покачиваясь, сидел на снегу. Схватившись руками за грудь, он тяжело, всхлипывающе дышал.

На опушке, задернутой тенью, появилось несколько человек. Размахивая белым флагом, они пошли к городу и старательно обходили неподвижные человеческие тела.

— Эй, красные! — донеслось до укреплений. — Не стреляйте! С предложением к вам! Дело есть!

— Пусть идут, — сказал Чухломин, с трудом утвердившись на подгибающихся ногах.

Комиссар положил руку на плечо Теплякова, и они медленно двинулись навстречу парламентерам. Остановились в нескольких саженях друг от друга.

— Командование якутской свободной добровольческой армии предлагает заключить перемирие до восхода солнца завтрашнего дня, — часто моргая воспаленными веками, шепеляво говорил белоповстанческий представитель. — И вы и мы веруем в одного господа-бога и материмся одинаково. И что бы там ни было, должны выполнять Христовы заповеди. Исходя из соображений гуманности и человечности, мы предлагаем прекратить военные действия на упомянутый мною срок. Каждая сторона за это время подберет своих раненых. Об убитых нечего упоминать: они не прокиснут. Но бросить на произвол судьбы несчастных, нуждающихся в немедленной помощи, — христианская мораль запрещает!

Пока парламентер говорил, тщательно подбирая слова, Чухломин медленно обводил взглядом поле боя, вслушивался в крики и стоны.

— Наших, положим, здесь нет, — устало заметил он. — Но все равно мы согласны на перемирие, руководствуясь теми же принципами, что и вы... Наши условия: санитары должны быть без оружия, с белыми нарукавными повязками. Не больше двадцати человек. Вместе у наших оборонительных сооружений не собираться. Захваченные нами в плен здоровые и раненые обмену не подлежат! Стрельба запрещается!

— Это само собой разумеется! — покривил губы парламентер.

— Я не профессиональный военный и не все параграфы знаю! — отрезал Чухломин.

— Хорошо! Ваши условия будут строго выполняться... Итак, ни одного выстрела до восхода солнца завтрашнего дня!.. Желаю вам всего доброго! — поклонился вражеский уполномоченный.