В темнице хилиазма истина

Рассматривая учение Сергия Булгакова о «Софии», Заместитель Патриаршего Местоблюстителя митр. Сергий (Страгородский) говорит: «В общем система Булгакова напоминает собою полуязыческие и полухристианские учения первых веков, гностиков и др. Тем более, что учение о Премудрости, о Логосе или о посредстве между Богом и тварным миром составляло основную проблему и гностиков. Приходя к христианству с остатками языческой философии, — продолжает митр. Сергий, — гностики не могли не столкнуться с церковным учением. Верная евангельскому слову: Бога никто не видел никогда (Ин. 1:18), Церковь не требовала: Покажи нам Отца (14:18), чтобы познать Его нашим земным познанием. Слава Божия в том, что Он есть Бог неизреченен, невидим, непостижим (евхаристическая молитва Литургии Св. Иоанна Златоуста). Откровение о Небесном Отце нельзя низводить на уровень обычной любознательности, — предупреждает митр. Сергий, — тем паче бесцеремонно переправлять его, мешая пшеницу с плевелами (Иер. 23:28–29). Для верующего — это святыня, к которой приблизиться можно только иззув сапоги (Исх. 3:5), очистив себя не только от греха, но и от всяких чувственных, вещественных образов (неприступный мрак в видении). Гностики же искали философского познания, а так как откровенное учение о Боге непостижимом не давало конкретного материала для их философских построений, то недостающее гностики заполняли воображением, придавая невидимому, безобразному бытию воображаемые чувственные образы. Получалась иногда грандиознейшая по размаху поэма, — замечает митр. Сергий, — поражающая глубиной и красотой. Но это была не истина, а воображение, "прелесть", обман и самообман (прельщающе и прельщаеми, 2 Тим. 3:13). Особая опасность этой прелести была в том, — подчеркивает митр. Сергий, — что она прикрывалась терминами и понятиями, заимствованными от Церкви. Нужна была осмотрительность, чтобы не увлечься красивым миражем и от "здравого учения" не уклониться в "суесловие" (1 Тим. 1:10; 6:10)…

Система Булгакова, — отмечает далее митр. Сергий, — создана тоже не только философской мыслью, но и творческим воображением. Это тоже есть поэма, увлекающая и высотой, и своим внешним видом: она оперирует терминами и понятиями, обычными в православной догматике, в Св. Писании, и под. Но вот вопрос: церковное ли содержание влагает Булгаков в эту новую форму? Может ли наша Православная Христова Церковь признать учение Булгакова своим учением?»89 — риторически вопрошает митр. Сергий. Здесь же митр. Сергий обращает внимание на то, что упоминания С. Булгаковым имен «Платона и Плотина довольно ясно показывают подлинную природу системы Булгакова», а «рассуждая о способе соединения в лице Господа Иисуса Христа двух естеств, Булгаков сознательно повторяет осужденную Церковью ересь, приписываемую Аполлинарию».

Владимир Лосский, продолжая тему соединения двух естеств у Сергия Булгакова, замечает: «Богочеловек для о. С. Булгакова не "сложная ипостась" двух природ, совершенный Бог и совершенный Человек в единстве личности, а нечто среднее — не Бог и не человек, носитель какой-то новой природы "Богочеловечества". Если Логос замещает человеческий дух во Христе, — продолжает Лосский, — то вся духовная жизнь человечества переносится в Божество, более того, становится внутренней трагедией Самой Пресвятой Троицы. Так, например, Гефсиманское борение приобретает значение какого-то трагического внутритроичного конфликта между Отцом и Логосом, оставленным Отцом, удаляющимся от Отца во мрак воспринятого на Себя греха. "Замена Голгофы Гефсиманией"… возможна для Б. только потому, — продолжает Лосский, — что у него страдает Сам Логос, и даже вся Св. Троица… Поэтому-то у Б. возможны и такие рельефные изображения "разрыва" во Св. Троице при страданиях. Поэтому и "предаде дух" (для Церкви — человеческий) Б. готов относить к Божеству Сына и даже говорить, что после этого "Божественная Троица снова смыкается в нераздельное единство"»90, — отмечает Владимир Лосский.