В тени алтарей

Но вот он снова попал в Париж, получил хорошо оплачиваемое место в представительстве и обедни больше не служил. Только ли потому, что отпала материальная необходимость? Он и сам не знал. Вернее всего, что нет. Ежедневная работа, новые развлечения и вся атмосфера большого города уничтожила и эти последние нити, еще связывавшие его со священством. Он знал, что живущим в Париже ксендзам под страхом временного отрешения от обязанностей священника запрещается посещать театры. И все-таки ходил не только в театры, но и в мюзик-холлы, после чего им овладевало такое настроение, что стоять перед алтарем уже не подобало и даже казалось святотатством. Тем не менее он не избегал развлечений и не боролся со своими настроениями, полагая, что ему, как поэту, необходимо разнообразие.

Васарис старался избегать только тяжелых грехов и, анализируя как богослов свою совесть, воображал, что ему это удается. Но с течением времени он перестал соглашаться с богословием относительно оценки тяжести греха. Ему казалось невероятным, что, пропустив разок чтение бревиария или молитв по четкам, он совершит смертельный грех. Если бы он серьезней и глубже вник в богословие и проанализировал свою веру, то понял бы, что и в области догм ему многое чуждо, странно и неприемлемо.

Таким образом, уже на втором году своей парижской жизни Васарис избавился почти от всех внешних и от многих внутренних пут, налагаемых духовным саном. Однако сознание того, что он ксендз, не оставляло его и часто стесняло. Вполне свободно Васарис чувствовал себя только там, где его никто не знал. Часто он с удовольствием бродил по бульварам, заходил в кафе, посещал картинные галереи и театры, наслаждаясь свободой, которой бы не имел, носи он сутану. В ту пору Васарис всегда был в приподнятом настроении, упивался всем многообразием жизни, ощущал прилив энергии и решимость отделаться от всех ограничений, налагаемых духовной средой. Он жаждал всецело посвятить себя литературе, узнать людей, жизнь, вложить все свои способности и знания в творчество. «Жизнь — драгоценный дар, — думал он, — надо пользоваться ею разумно и плодотворно, и никакие формальные препятствия не должны мешать этому».

Но стоило подвернуться кому-нибудь из соотечественников, хотя и мало знакомых, но знавших, что он ксендз, как весь его энтузиазм и хорошее настроение мигом пропадали. Глаза у него потухали, он замыкался в себе, держался настороженно, конфузился, словно его заставали с поличными. Приезжим из Литвы обычно хотелось попасть в «Folies Berg`eres», в «Casino de Paris»[165] или в другие заведения подобного рода, но если кто-нибудь из приезжих говорил ему: «Ну, ксендз Людас, поведи нас в какой-нибудь кабачок посмотреть парижских красоток», он ссылался на недостаток времени или находил другую отговорку. При обращении «ксендз» Васарис сразу терял равновесие и недоброжелательно глядел на того, кто его так величал.

Обращение «ксендз», произносимое в неподобающей обстановке, ему претило, как претило и то, что кто-то знал о его духовном сане. Сама мысль об этом мучила его, как скрытая рана, которую бередит всякое чужое прикосновение.

Именно поэтому в часы раздумья его охватывало жуткое сознание, что в жизни он одинок, ему не с кем разделить радость и горе, что он должен избегать друзей и знакомых и обречен скитаться в толпе чужих, так как быть самим собою он может только в одиночестве или в кругу незнакомых людей. Эти мысли рождали в его душе бурю отчаяния. Васарису казалось, что его преследует злой рок, что какое-то проклятие обрекло его на вечное одиночество, вечную тоску. В таком настроении он брался за перо, и в такие минуты написал свои самые мрачные стихи.

«Вот где гнездятся корни моего рабства — во мне самом. Я могу порвать с духовной средой, но пока я не перестану чувствовать себя ксендзом, я все равно не смогу обрести свободы».

Пришел ли он в Париже к окончательному решению отречься от сана? Васарис иногда задумывался над этим вопросом, но не находил исчерпывающего ответа. Порой ему казалось, что да. Но как только он представлял себе акт отречения, а себя экс-священником, особенно там, в Литве, его бросало в дрожь, и еще живущий в его душе ксендз решительно восставал. Запутавшись в собственных мыслях и чувствах, Васарис часто вспоминал слова товарища по академии. Тогда они спорили о духовном призвании, и Васарис, разгорячившись, неожиданно для себя воскликнул:

— Вот увидишь, если я когда-нибудь поверю в свой талант, то отрекусь от сана и стану тем, кем создал меня господь — свободным поэтом.

Товарищ ответил ему:

— Отрекайся не отрекайся, но свободным, брат, ты уже не будешь. Кто однажды попал под власть Рима, тому нет избавления. Отмахивайся как хочешь, но дух Рима все равно проник в тебя до мозга костей. Ты и в могиле не перестанешь быть ксендзом.

В этом споре они оба дошли до крайностей, но теперь Васарис начал убеждаться, что в словах товарища было много правды, потому что он в большей степени был ксендзом, чем сам предполагал. Будущее казалось ему неясным.