В тени алтарей

Только теперь Васарис впервые ощутил, что за эти десять лет порвалась главная нить, связывавшая его с юностью и воспоминаниями о родных местах. Он сразу почувствовал себя далеким от всего этого, всем чужим. Вот и отец не узнал его на станции… А если бы он еще заглянул к нему в душу, увидел, что у него на совести… А Райнакене? Но та не мучилась, расставшись с ним. С глаз долой — из сердца вон… Он был уверен, что баронесса не печалилась о нем, не тосковала. И, странная вещь, — ее он за это не упрекал, а ведь, кажется, в баронессу был влюблен сильнее, чем в Люце. Позднее, за границей, ему было приятно вспоминать свои отношения с нею, они пробуждали в нем легкую иронию, порою даже насмешку, меж тем, как образ Люце был неизменно овеян лирической меланхолией, глубокой нежностью.

Покачиваясь в бричке, Васарис с головой ушел в свои мысли и совсем не слушал отца. Отец и сам заметил, что сыну не до него, замолк и призадумался, изредка по привычке взмахивая кнутом. После таких пауз разговор, обычно, принимает другое направление: становится серьезней, глубже, интимней. Проехав в молчании порядочное расстояние, отец разок-другой поглядел на сына, кашлянул и начал:

— Как же теперь, ксенженька, столько учились, верно, вам не пристало быть викарием? Верно, сразу станете настоятелем богатого прихода?

— Настоятелем? — Людас внезапно очнулся от своих мыслей и, раздосадованный наивным предположением отца, резко ответил:

— Нет, батюшка, в приход я не пойду ни викарием, ни настоятелем. Я вернусь в Каунас. Не для того я с таким трудом получил высшее образование, чтобы закопаться в каком-нибудь приходе. Найду более подходящую службу.

— Конечно, деревенским сермяжникам годится и простой ксендз. Настоятель мне уж говорил, что, скорее всего, епископ назначит вас профессором семинарии.

— Нет, батюшка, в семинарии достаточно профессоров. Я вернусь в Каунас. Мне обещали место директора гимназии.

— Сам епископ?

— Нет, не епископ, но он дал разрешение.

Тут уж огорчился отец. Много лет мечтал он и надеялся видеть своего сына настоятелем богатого прихода с хорошей усадьбой, где были бы и земля, и скотина, и сытые кони, на которых бы Людас ездил на престольные праздники в чужие приходы. Втайне старик лелеял надежду, что под старость и для него найдется угол в усадьбе сына, что будет он присматривать за хозяйством. И вот многолетняя мечта рухнула в первую же минуту радостной встречи, когда он, наконец, дождался сына. Старик попытался было возражать:

— На что вам лишние заботы? В приходе лучше и спокойнее. Гимназия? Что там гимназия? Неподходящее это дело для ксендза.

У старика Васариса о гимназии осталось плохое мнение еще с тех времен, как учился Людас. Ему тогда случалось раза два побывать у директора. До сих пор этот директор стоял перед его глазами как живой: сердитый плешивый господин с реденькой бородкой, в синем вицмундире, полы которого были обрезаны вровень с жилетом, а сзади болтались раздвоенным хвостом. Длинноногий директор широкими шагами мерял комнату и все требовал, чтобы Людаса определили в казенный интернат. И хотя теперь старый Васарис отлично знал, что ксендзы бывают директорами, но былой неприязни к этой должности победить не мог. «Не дело это для ксендза», — и думал и говорил он о таких директорах.

— Почему не дело? — изумился Васарис. — Ведь нынче Литве нужно много образованных людей. Надо и ксендзам браться за эту работу.

— Эх, Литва, Литва!.. — глубоко вздохнул отец, и забота отразилась на его лице. Он уже знал, что именем Литвы прикрывается много дурного, что распоясавшиеся чиновники даже в пьяном виде распевают: «О, Литва, отчизна наша», что зло, творимое именем Литвы, затронуло и духовенство. Старик не осмеливался открыто критиковать ксендзов, но в его сердце скопилось немало горечи и упреков. Он знал, что переодетые в светское платье ксендзы агитируют на митингах, ввязываются в споры и позволяют всяким проходимцам нападать на себя. Даже обедни служат порой в светском платье! А там, в Каунасе, совсем распустились, прямо болото! Есть там ксендзы депутаты и министры, о делах которых он слышал много плохого на этих же митингах. А теперь вот и сын говорит, что хочет ехать в Каунас, стать директором гимназии, и все ради этой Литвы.

Своих мыслей он не сообщил Людасу, но оба почувствовали недовольство, досаду, между ними словно возникло какое-то отчуждение. И отец и сын знали, что не переубедят друг друга, поэтому снова замолчали. Но это молчание было хуже открытого спора. Людас понимал, что отцу надо дать высказаться и потом осторожно перевести разговор на другую тему.

— Так что же, батюшка, вы недовольны Литвой? Своя власть все-таки лучше чужой. Царских жандармов вы уж забыли, но ведь и немцы были живодеры!

Отец отозвался не скоро:

— Да, ничего… жить можно… налоги повысились… Власть как власть. Только там, где прежде сидел один, теперь трое или пятеро, а когда доходит до дела — беда! Народ распустился, и молодежь не по той дороге идет. Еще моду завели одеваться по-городски — обходится дорого, а хочешь что продать, дают полцены…