В тени алтарей

Оставшись вдвоем, они принялись расспрашивать друг друга, и Васарис узнал, что Люце уже четвертый год замужем, муж ее довольно крупный лесопромышленник, живут они богато, и Витукас уже готовится к поступлению в гимназию.

Когда антракт кончился и свет погас, Васарис не сразу мог сосредоточиться на опере. Своенравная, веселая Люце, с которой он познакомился пятнадцать лет назад у клевишкского настоятеля, предстала перед ним в новом обличье. Действительно, велика была разница между бывшей госпожой Бразгене и нынешней Глауджювене. Первая была красивая, здоровая провинциалка, несколько склонная к полноте; вторая — нарядная, элегантная столичная дама с модной стрижкой, похудевшая, следившая за «стройностью линий», привыкшая пользоваться пудрой и губной помадой.

Что осталось от прежней Люции? Цвет волос, профиль, черты лица и тембр голоса… Она и держала себя и разговаривала совершенно по-иному. От прежней непосредственности, искренности и порывистости не осталось и следа. Взгляд ее был спокоен, даже холоден, речь размеренна. Она тщательно выбирала слова и улыбалась сдержанно, словно боясь морщин. Ровно выщипанные дугами брови Люции были удлинены и не взлетали, как раньше, а из черных глаз ни разу не брызнули жгучие искры.

Что пережила его былая мучительница, очаровательница Люце? Какова она теперь, к чему стремится и о чем думает? — старался разгадать Васарис, слушая трогательные сцены оперы. Вспыхнет ли в их сердцах былое чувство или они останутся холодны друг к другу?

Замечая происшедшую в Люце перемену, он еще не хотел признаться себе, что госпожа Глауджювене ему нравится.

Во втором антракте, прогуливаясь с Люцией по фойе, Васарис разглядел ее лучше. «Очень изменилась, но изумительно хороша», — решил он, когда они снова заняли свои места. Свет еще не погасили, Люция сидела, закинув ногу на ногу, словно нарочно показывая точеную, обтянутую шелковым чулком икру и круглое колено. Конечно, она делала это не нарочно, просто в моде были короткие платья, но Васарис подумал, что Люция, быть может, утратила и былую скромность. Острое любопытство пронзило его, и ему захотелось узнать, что же представляет собой госпожа Глауджювене?

Однако в тот вечер поговорить им больше не удалось. Опера окончилась, и Люция простилась с ним, любезно выразив надежду, что они еще встретятся и что он «как-нибудь», «при случае» навестит ее.

Вот уже приближалось рождество, а Васарис за множеством дел до сих пор не побывал у Глауджювене. Он решил сделать это на каникулах.

А пока над ним тяготело множество других забот, отдалявших его и от Ауксе и от Люции. Внутренне он никак не мог войти в колею, совесть его была неспокойна. По субботам и воскресеньям, когда у него бывало больше времени, он много думал и размышлял либо безвольно барахтался в одолевавших его противоречиях. Васарис отлично понимал, какую большую ошибку он сделал, не приняв решения до своего возвращения в Литву. Но тут он находил себе оправдание, выдвигая целый ряд причин, по которым не мог ни тогда, ни теперь отречься от сана.

Так или иначе, но он все больше увязал в ксендзовских обязанностях и все сильнее ощущал гнетущую двойственность.

Ведь он был директором католической гимназии, ему доверяли воспитание детей и юношей. Он отлично понимал, что если бы люди, поручившие ему эти обязанности, узнали, что творится в его душе, то, вероятно, ни одного дня не продержали бы его в гимназии. А если бы узнали об этом ученики? Разве не пошатнулся бы его авторитет?

Что же делать? Ходить к исповеди и читать бревиарий? Нет, нет. Уже теперь, на третьем месяце такой жизни, Васарис знал, что это было бы тщетным шагом, новым лицемерием.

К тому же здесь таилась и другая большая опасность. Если ходить к исповеди, читать бревиарий и даже носить сутану, то можно обмануть всех и себя самого, усыпить свою совесть, погрязнуть в болоте и лишиться даже редких моментов просветления. Ведь он видел и знал ксендзов, которые и ходили к исповеди, и читали бревиарий, а все-таки жили безнравственной жизнью. Что пользы в исповеди, если они продолжали совершать все те же грешки, не исправлялись ни на йоту и даже не старались исправиться. Однако эти ксендзы, видимо, чувствуют себя спокойно и первые бросили бы в него камень, если бы смогли проникнуть в его мысли.

Иногда совесть нашептывала Васарису: «Чистосердечно раскайся и постарайся исправиться раз и навсегда. Откажись от бренной славы, от пустых мечтаний, от мирской суеты. Цель твоя не в земной жизни, а в небесной».

«А кто зажжет во мне дух апостольского рвения? — упрямо спрашивал он свою совесть. — Во мне его никогда не было и нет. Я никогда не любил бога, я только боялся его. Раскаяться, но в чем же?»

«В двойственности, во лжи, в которой ты погряз».

«Но ведь это ложь только внешняя, а по существу я не хуже тех, которые…»

«Вспомни молитву фарисея», — прерывал его голос совести.