В тени алтарей

— Черт бы побрал твоих католиков! — кричал иногда Индрулис, врываясь с газетой к Васарису. — Послушай, какой законопроект проводят в сейме христианские демократы. Положительно, режим этих настоятелей и пономарей задушит в Литве всякую инициативу, всякую мало-мальски свободную мысль.

Он читал вслух газету и настойчиво спрашивал мнения Васариса. Если Васарис выступал в защиту законопроекта, то Индрулис принимался спорить, а если Васарис соглашался, то он удивлялся и иронизировал:

— И это ты говоришь? Ты — ксендз и директор католической гимназии! Как же ты можешь оставаться ксендзом, если у тебя такие взгляды?

Еще тяжелей бывало, когда Индрулис затевал спор по вопросам веры и мировоззрения.

— Объясни мне, Людас, как богослов, ты это должен знать. В священном писании говорится, что бог сначала сотворил свет, а потом солнце, луну и звезды, а в другом месте — что Иисус Навин остановил солнце на небе. Так что же, он остановил круговращение земли, что ли? Вообще, как вы объясняете такие абсурдные противоречия на уроках естествознания?

— Есть о чем думать, — отговаривался Васарис. — Я такими пустяками не интересуюсь, это задача для гимназистов. В священном писании следует искать истин морали и веры, а не законы природы.

Индрулис обижался и старался побольнее задеть Васариса. Например, он говорил:

— Все-таки, Людас, в тебе немало иезуитизма. Насколько я заметил, ты уже научился ловко изворачиваться, а в гимназии был правдивым, прямодушным мальчиком. Испортили тебя духовные науки.

Однажды на этой почве они почти всерьез рассорились. Индрулис заспорил на тему об исповеди. Васарис стал доказывать, что это таинство необходимо и рационально. Тогда адвокат перевел разговор на практику самих ксендзов, и по кое-каким его выражениям можно было предположить, что он слышал беседу Стрипайтиса с Васарисом.

— Все вы так, — иронически улыбаясь и пощипывая бородку, говорил Индрулис. — Учите одному, а делаете другое. За примером ходить недалеко. Взять хотя бы твоего приятеля Стрипайтиса. Я весьма сомневаюсь в том, что он ходит к исповеди, и что ему дорого то, что он отстаивает с трибуны сейма. Кроме того, он еще грубиян и бахвал. Вообрази, однажды расхвастался, будто он нравится Ауксе. Ну, не балбес ли?

Васариса осенила ехидная мысль, и он сказал, будто что-то вспомнив:

— A propos[185], ты говорил мне, что Ауксе твоя невеста. Ведь это тоже хвастовство…

Индрулис покраснел и смешался:

— Почему хвастовство?

— Да потому. Я уверен, что она никогда не выйдет за тебя.

— Гм, откуда такая уверенность?

— Это уж моя тайна, — многозначительно ответил Васарис.

— Ну, эту тайну мы живо раскроем, — промычал Индрулис.

Спор оборвался и с этого вечера больше не возобновлялся. Индрулис держался сухо, официально, и Васарис понял, что ему во что бы то ни стало надо найти другую квартиру.

Он даже рад был отделаться от одного из тех, кто растравлял его рану, но вскоре нашлись и другие, отделаться от которых было гораздо труднее.

Профессора Мяшкенаса беспокоила судьба Васариса с первых же дней его возвращения в Литву. Решительный отказ Людаса отслужить за него обедню подтвердил его давние подозрения. Он полагал, что друг его близок к отступничеству. Это мнение разделял и отец Северинас, с которым профессор Мяшкенас водил знакомство, и который при первом же случае рассказал ему о своей случайной встрече с Васарисом. Отец Северинас был человек опытный, много повидавший на своем веку, хороший психолог. Он умел читать по лицу, как по книге, и о Васарисе высказывался резко и неодобрительно:

— Он совершенно, совершенно обмирщился, этот ксендз. В нем не осталось ни одной присущей священнику черты. Я встречался с ним в городе. Все его манеры изобличают мирянина. Сознаюсь, что он внушает мне серьезные опасения.

На литературном вечере профессор Мяшкенас убедился что отец Северинас ничуть не преувеличивал. Дискуссия разгоревшаяся вокруг драмы Васариса, ему очень не понравилась. Она ясно показывала, что содержание произведения не такое, какого следовало бы ждать от автора-ксендза, и что сам автор заражен опасными идеями. Особенно не понравились ему речи Ауксе, во-первых, по сути, а затем и потому, что исходили из уст красивой девушки, которая, безусловно, могла приглянуться молодому, либерально настроенному автору. Теперь в свою очередь профессор Мяшкенас поспешил поделиться с отцом Северинасом своими впечатлениями и опасениями:

— Эта женщина, — сказал он, — может оказать на него очень дурное влияние. Взгляды у нее либеральные, она, пожалуй, еще натолкнет Васариса и на более рискованные темы. Мне показалось, что она и драму-то комментировала, чтобы половчей закинуть ему удочку.

— А он что?

— В тот раз ничего. Я следил, за ним. За столом они сидели рядом, но разговаривали мало.

— Ну, пока что мы не можем сделать серьезных выводов. Возьми Васариса под свою опеку. Так, незаметно, по-дружески. Отвадить его надо от неподходящих знакомств.

— Боюсь, что я не смогу повлиять на него, — сознался профессор Мяшкенас. — Мы слишком давно знаем друг друга. Попытайтесь вы сойтись с ним поближе.