В тени алтарей

Рассказ Людаса о его поездке домой и тамошних переживаниях произвел на нее глубокое впечатление. Хотя Ауксе давно знала, что Васарис ксендз, но не придавала этому никакого значения. Она никогда не видала его в сутане, а в его поведении не было ничего, напоминающего ксендза. Васарис, правда, не походил на других ее знакомых, но она относила это за счет его индивидуальных черт, к тому же он был поэт.

Теперь Ауксе впервые осознала, что он действительно ксендз. Она увидела его нерешительность, угрызения совести, словом, все, что препятствовало ему сделать реши тельный шаг в том или ином направлении. Вначале его терзания и философствования показались ей чуждыми, непонятными, безосновательными, но постепенно она вошла в его положение, постигла доселе неведомые обстоятельства и со многим примирилась.

После долгих споров они договорились лишь по одному вопросу, что Людас не станет выполнять обязанностей ксендза, пока не примет окончательного решения. Людас согласился и с тем, что, может быть, в недалеком будущем ему придется отречься от сана. Для него это было скорее вопросом такта, а не убеждений. Но тут уж их мнения резко расходились.

Ауксе не признавала его главного довода — самопожертвования ради счастья родителей.

— Отцы и дети, — говорила она, — никогда не понимали и не поймут друг друга. Жертвовать спокойствием своей совести, своим достоинством и даже всей жизнью из любви к родителям было бы бессмысленно и неправильно. Взрослый человек сам отвечает за свои поступки и строит свою жизнь так, как считает нужным, а не так, как хотели бы родители. Это огорчит родителей? Да, это грустно, но никакие чувства, не должны мешать человеку исполнить свой долг.

Однажды, охваченный новыми сомнениями, Васарис признался:

— Я боюсь, что если отойду от костела, то утрачу мой талант и лучшие человеческие черты. Священник коренится во мне глубже, чем я сам думаю. Например, такое чувство, как любовь. Мне и самому себе совестно признаться в любви к женщине. А выразить эту любовь словами было бы вовсе невмоготу. Это уже въелось в меня. А если я заставлю себя поступать и думать так, как будто не был ксендзом, это приведет к разрушению моей личности. Не поздно ли сейчас искоренять то, что сформировано в моем характере саном? Ведь, отрекшись от него, я смогу стать циником, лжецом, нравственно упасть еще ниже, чем теперь.

Ауксе вышла из себя.

— Перестань ты, наконец, копаться в своей душе! — нетерпеливо воскликнула она. — Ничего в тебе не сформировал твой сан и ничего ты не разрушишь, если от него откажешься. Если ты будешь так рассуждать, то никогда ничего не сделаешь, ничего не добьешься. Мало того, что ты терзался всю жизнь, а теперь еще хочешь опередить события и предугадать будущее. Так ты никогда ни на что не решишься. Должен же ты чего-нибудь достигнуть в жизни! Если так, то действуй, иначе все наши разговоры бессмысленны.

По правде говоря, Васарис и сам так думал. Но ему необходимо было высказать все свои сомнения Ауксе, увидеть, что она не считает их серьезными, услышать ее возражения. Только тогда он мог их отбросить.

После отъезда Ауксе Васарис еще неделю оставался в Ниде. Это было лучшее время его каникул. Большая часть мучивших его мыслей развеялась, пока он бродил среди дюн и по сосняку, состязался с волнами и жарился на солнце. Многие сомнения рассеялись во время разговоров и споров с Ауксе. Теперь он чувствовал, что окреп душой и телом.

С воскресшей энергией Васарис закончил драму и написал несколько стихотворений, таких же простых и солнечных, как дни, проведенные в Ниде.

Перед самым отъездом он снова поднялся на дюну, где произошла встреча с Ауксе. Вечер был такой же тихий и ясный, море так же горело закатными красками, и только залив чернел как темная бездна, потому что луна не перебросила через него мерцающую серебром полосу.

Он возвращался поросшей соснами тропинкой, ориентируясь по свету маяка, длинный луч которого мелькал над его головой, словно спица гигантского колеса, за несколько мгновений обегавшего весь горизонт.

На следующий день Васарис уехал в Каунас, полный новых сил, надежд и решимости.

XVIII

Перед началом учебного года в гимназии опять был торжественный молебен, но директор на этот раз обедню не служил и проповеди не читал. На этой почве у него вышло неприятное столкновение с капелланом и с председателем католического общества, но он не сдался.

— Директора, — повторял Васарис, — церковные службы не касаются, на это существует капеллан.

— Представьте себе, говорил он, — что директор гимназии мирянин. Ведь тогда бы он не служил обедни и проповеди не читал. В прошлом году я сделал это не по обязанности, а по доброй воле. Теперь же отказываюсь, потому что мне это неудобно, у меня много другой работы. И прошу запомнить, ксендз капеллан, что не только сегодня, но и весь год я не буду принимать участия в богослужениях. Я твердо решил исполнять только свои непосредственные обязанности.

Председатель и капеллан были удивлены и недовольны.