В тени алтарей

— Я вижу, domine, что ошибся, думая пробудить вашу совесть, совесть ксендза. Нам уже трудно понять друг друга, потому что мы стоим не на одной платформе. Разница наших постулатов и принципов мне уже совершенно ясна. Но вот я хочу стать на вашу точку зрения, на точку зрения поэта… Вы говорите, что боретесь за свой талант. Я тоже дорожу им и хочу увидеть пышный расцвет его. Почему же ему вредит духовный сан, служба господу — источнику всего прекрасного, cui servire regnare est?[207] Разве сан помешал тебе стать поэтом? Разве не будучи ксендзом написал ты свои лучшие произведения? Да, сан налагает узду на чувства и вожделения, но разве это не способствует вдохновению, не придает силы? Подумай, может быть, удалившись от алтаря и от бога, ты утратишь и дар божий — свой талант.

Монах затронул самую жгучую проблему для Васариса — судьбу его таланта. Васарис снова сел, спокойно закурил папиросу и заговорил:

— Нет, отец. Было бы слишком долго рассказывать вам о моих переживаниях, о внутренних ощущениях. Но я уверяю вас и прошу поверить мне, что быть ксендзом и поэтом одновременно я не могу. Для меня это психологическое противоречие. Я прежде всего поэт, и духовный сан доставляет мне одни страдания, огорчения, сомнения и тревогу. Вам бы хотелось чтобы я и впредь в тоске и терзаниях сочинял печальные песни. Нет уж, спасибо, хватит. Сейчас я вижу, что в жизни есть более полезные занятия, чем анализ скорби. Погублю ли я свой талант? Может быть. Лучшую часть своей жизни я уже погубил. Может быть, это отзовется и на моем будущем. Но меня это не пугает. И до меня священство загубило не один талант. Попробую спасти хоть остатки своего собственного.

Отец Северинас безнадежно опустил голову.

— Тогда все кончено! Superbia vitae[208] погасила в тебе светоч божий. Misereatur tui omnipotens deus[209] от которого ты отрекся ради тленных земных благ.

— Ошибаетесь, отец, — ответил Васарис. — От бога я не отрекаюсь. Только тот бог, в которого я верую, не нуждается ни в каких клятвах, не налагает никаких пут, не заставляет человека бессмысленно мучиться и губить свою жизнь. Он требует только, чтобы я жил честно, и его десять заповедей я буду соблюдать всю жизнь.

Отец Северинас, воспользовавшись этим исповеданием, снова было принялся за богословскую аргументацию в доказательство непогрешимости основ и догм церкви. Васарис некоторое время нетерпеливо слушал его, но наконец перебил:

— Напрасно вы все это мне говорите. Я неплохо помню богословие, знаю все доказательства, порой их даже перечитываю, но все это для меня мертвая буква, абстрактные, искусственные построения, очень логичные, цельные и красивые, но не совпадающие с моим внутренним миром, с моим опытом, это словно прекрасная картина или волшебный замок Монтсальвата, к которому нет мостов.

Лицо отца Северинаса омрачилось, на лбу его резко обозначились морщины. Он снова опустил голову и задумался. Надо было идти на последний компромисс. Видимо, решившись, монах заговорил снова:

— Хорошо. Вы сказали, что верите в бога — спасибо и на этом. Я уверен, что в вашей душе еще сохранились связующие с ним нити, какое-нибудь религиозное чувство и привычки. Не все связи порваны и с духовной средой. Все знают, что вы ксендз, потому я и прошу вас сохранить status quo. От вас немногое и потребуется. Будьте осторожны в обществе, на людях, и никто вас больше не потревожит. Можете даже не выполнять обязанности священнослужителя, но во имя бога не совершайте акта отступничества. Время, милый, все исправит и восстановит все мосты. Придет старость, пустыми покажутся сокровища творчества, ради которых вы подняли мятеж против бога. В конце своей жизни, in die ilia tremenda[210], вы сами отречетесь от всех своих заблуждений и, ударяя кулаком в грудь, воскликнете: «Меа maxima culpa! Miserere mei deus secundum magnam misericordiam tuam!»[211] Так не совершайте же, любезный, акта отступничества!

Монах несомненно говорил искренне, и Васарис отлично понимал, как велико было желание отца Северинаса спасти его для церкви, если он пошел на такой компромисс. Конечно, смысл этого компромисса нельзя было свести к тому, что когда-то говорил прелат Гирвидас: «Греши, но не будь отступником», или Стрипайтис: «Не суй носа в мои дела». Отец Северинас думал, что священник оживет, воскреснет в душе Васариса, и милостью божьей он опять станет на правильный путь.

Но Васарис не хотел идти ни на какие компромиссы. В споре с монахом он почувствовал, как окрепла его позиция. Долгожданное освобождение было уже недалеко. А каждая уступка снова толкала его назад, к душевному хаосу и состоянию двойственности, к сомнениям и нестерпимым мукам. Поэтому он сопротивлялся до конца: