В тени алтарей

В назначенный вечер в просторной рекреационной зале, в первом ряду, напротив эстрады, сидело высшее духовенство епархии и профессора семинарии. В самом центре красовался прелат официал[38], около него такой же толстый каноник капитула. Низкий бас прелата и высокий тенор каноника попеременно доносились до ушей семинаристов. Рядом с почетными гостями сидели ректор с инспектором. Был здесь и подвижной секретарь курии, горячий патриот-литовец и заступник семинаристов, на помощь которого в опасный момент, может быть, надеялся Варненас.

В начале программы все шло отлично. Высокие гости были довольны и громко хвалили исполнителей. Но вот на эстраду поднялся Варненас. Рослый, худой, несколько сутуловатый, он сразу привлек всеобщее внимание. Лицо его выражало не только волнение, но также решимость и упорство. Он походил на воина, бросающегося в атаку.

Васарис заметил, как беспокойно заерзал в своем кресле Мазурковский, услыхал слишком громкое покашливание ректора и заметил многозначительные взгляды, которыми обменялись сидевшие неподалеку Йонелайтис и Серейка. А с эстрады Варненас читал охрипшим голосом первую строфу:

В стихах цвела надежд отрада,
Звенели канклес — друг певцов.
Сегодня замолчать мне надо
И слезы лить из-за глупцов.[39]

Последнюю строчку он протянул, а слово «глупцов» подчеркнул. В первом ряду лысины зрителей покраснели и с каждой строкой краснели все больше.

Смеясь над юношеской верой,
Вы обратили в прах мечты.
Накачиваетесь мадерой
И отрастили животы.

После этих слов в зале наступила мертвая тишина. Никто не осмеливался кашлянуть или шевельнуться, боясь показать таким образом, что понимают, по ком бьют эти строки. Йонелайтис и Серейка съежились на своих местах и ругали себя, что не удержали горячую голову от этого безрассудного шага. А Варненас уже читал дальше:

Я знаю, надо вам немного:
Поесть, да и сомкнуть глаза.
Не слишком вы гневили бога,
Надеетесь на небеса.

Декламатор, исполнив свой «номер», низко поклонился, и жидкие, вежливые аплодисменты семинаристов проводили его с эстрады. Каждому было ясно, что не для того, чтобы блеснуть искусством и продемонстрировать свой слабый голос, вышел на эстраду Варненас. А содержание стихов неизбежно ассоциировалось с окружающей обстановкой.

— Czyje to wierszydla?[40] — заревел прелат официал.

— В программе указано, что Майрониса, — тонким голосом ответил каноник капитула.

— Co za jeden ten Majronis?[41] — продолжал вопросы официал.

Все прелаты и каноники пожали плечами, покачали головами, но ни один из них не мог ответить, кто такой Майронис.

— Socjalista, anarchista i ateista,[42] — решил официал.

— Прошу прощения, ксендз прелат, — подал голос секретарь епископа курии. — Майронис ректор жемайтийской семинарии, бывший профессор Петербургской духовной академии. Он написал «De justitia jure»[43]…

— Klamiesz!.. Nu, co dalej nastepuje?[44]

После этого вечера кружковцы ожидали в течение нескольких дней последствий выступления Варненаса, но никто ничего не говорил. Предположения Варненаса как будто бы подтверждались. Однако дальнейшее показало, что это не так.

Через некоторое время ректор вызвал его и, указывая пальцем на статью в «Драугии», спросил:

— Твоя?

— Моя, — ответил Варненас.

— Как ты смеешь участвовать в запрещенной печати?

— Прошу прощения, ксендз прелат, но ведь это «Драугия».

— Ty my'slisz co?[45] — изумленно воскликнул ректор. — «Драугия» to jest bezbozne pismo![46] Кроме того, разве ты не знаешь, что ни одна рукопись, ни одно письмо не могут выйти из семинарии без моего ведома? Ты нарушил устав.

— Я написал статью и отослал ее еще на каникулах.

— Семинаристам вообще запрещается участвовать в печати, ты это знал и поэтому подписался псевдонимом.

— Нет, я не знал этого, — ответил Варненас.

— Pyche masz! — были последние слова ректора.

Всю эту сцену Варненас рассказал товарищам по кружку, и Васарис глубоко возмутился. Ведь они возлагали на Варненаса больше всего надежд. Васарис считал его самым замечательным человеком в семинарии — и вот теперь над ним навис дамоклов меч.

— Как хочешь, — сказал однажды Васарис своему товарищу Касайтису, почти в одно время с ним принятому в кружок, — если исключат Варненаса, это покажет, что истинно талантливому человеку нелегко уцелеть в семинарии.

— Мне это давно известно, — сказал Касайтис, — если б узнали, что собой представляют Йонелайтис и Серейка, разве стали бы их держать в семинарии?