В тени алтарей

— Что она подтверждает? Историки литературы могут лишь констатировать, что, скажем, такой-то поэт был влюблен в такую-то женщину и поэтому написал такие-то стихи. Но они никогда не могут сказать, что бы написал этот поэт, если бы не существовало такой-то женщины. Может быть он написал бы в десять раз лучшие произведения и больше приблизился бы к вечной истине, добру и красоте.

— Это все одни предположения. Они ни в чем не убеждают меня. Никому не дано знать, что бы было, если бы не было… Такими примерами история литературы не располагает.

— Это потому, что историю литературы, которую, к сожалению, приемлют и католики, писали некатолики, а если и католики, то малосведущие миряне. Они замалчивали или недостаточно высоко оценивали гениев христианской литературы и превозносили до небес еретиков и писателей сомнительной нравственности. Вспомни святого апостола Иоанна, святого Августина, святого Фому Кемпийского, святого Фому Аквинского, святого Франциска — этих величайших мистиков! Разве могут равняться с ними даже Шекспиры, Гёте и Мицкевичи? Нет, у нас есть и гении, есть и таланты, только, конечно, чернь не будет чтить их и не поставит им памятников на стогнах, ибо они не потворствуют ее вожделениям. Их литература и поэзия прославляет бога — единственный источник красоты. Только божественная красота не прельщает тех, кого уже прельстила греховная, ложная красота.

Васарис не ожидал, что их разговор примет такой оборот. Продолжать спор ему не хотелось, — он увидел, что Рамутис внезапно перенес понятие литературы и поэзии из области обычной человеческой деятельности в недосягаемые высоты, где действуют лишь такие факторы, как божественная благодать и наитие свыше.

Ксендз Рамутис, ободренный его молчанием, решил, что теперь самое время перейти от принципиальных вопросов к писаниям самого Васариса и вернуть его с ложного пути на путь истинный. После минутного молчания он заговорил:

— Теперь я начинаю понимать и многие из твоих, как бы это сказать… ну, довольно своеобразных стихотворений… Тебя, конечно, ввела в соблазн светская литература или мнение твоего странного ксендза относительно влияния женщины на творчество. Оказывается, ты следовал его теориям, когда писал некоторые, главным образом, последние стихотворения.

Васарис поежился от этих слов, будто почувствовал чужую руку на самом больном месте.

— Ах, оставим в покое мои стихи! — поморщился он и, стараясь скрыть смущение и досаду, подобрал валявшуюся на дороге палку и забросил ее на лохматую вершину сосны. Их, словно в метель, обдало снежной пылью, но это не отвлекло Рамутиса от его намерения.

— А почему бы нам не побеседовать откровенно и об этом? Священникам полезно обмениваться мыслями друг о друге. Таким путем мы можем избежать многих неприятных ошибок. Скажем, если бы ты дал мне почитать свои стихи, прежде чем отсылать их в печать, и тебе была бы польза. Я бы отметил неподходящие места, ты бы исправил их, и все было бы прекрасно. Мы, священники, должны проявлять осторожность, когда выступаем публично.

Васарис пожал плечами.

— Я, кажется, ничего предосудительного до сих пор не печатал…

— Предосудительного пока еще нет. Однако были вещи необдуманные, неподобающие, quod sacerdoti non decet. Взять хотя бы твои последние стихи. С мирской точки зрения они очень хороши. И если бы их написал мирянин — transeat[141], но чтобы священник — нет!

— Когда я поэт, я не священник! — воскликнул Васарис и подобрал другую палку, чтобы забросить на опустившуюся под тяжестью снега ветку ели.

Рамутис даже приостановился от удивления.

— Ты это, верно, сказал не всерьез?

— Я говорю совершенно серьезно. Я пришел к этому после долгих раздумий и размышлений. Иначе рассуждать я не могу.

— Да ты подумай, какая это нелепица! Правда, психологам известны случаи расщепления или раздвоения личности. Но это несчастные, ненормальные люди. Ты ведь не такой. Ты в любой момент сознаешь все свои действия. Ты внушил себе какую-то опасную иллюзию.

— Пусть это иллюзия, но она нужна мне.

— Подумай, что же это получается. Хорошо, допустим, ты пишешь, не думая о своем священстве. Но другие-то все равно будут рассматривать твои писания как произведения священника. От этого никуда не денешься. И люди будут возмущаться. Враги церкви станут допытываться, что и как. Между нами говоря, когда ты писал последние стихи, то имел в виду эту помещицу — так ведь?.. Нам, здешним людям, это достаточно ясно. И выходит, один калнинский викарий восстановил друг против друга всех прихожан, потому что занимался денежными махинациями и драками, а другой увивается за хозяйкой имения, чего доброго, стихи пишет о любви к ней. Ты не сердись, что я так прямо говорю…

— Только не преувеличивайте, пожалуйста…

— Верно, я немного преувеличиваю. Но это все равно, что смотреть сквозь лупу — так легче увидеть характер своего поведения. Хорошее покажется лучшим, дурное — еще худшим.