В тени алтарей

За какие-нибудь две недели опека Рамутиса успела надоесть ему до смерти. Каждый совет не в меру усердного викария раздражал и злил его. Согласно принятому ими режиму они должны были ложиться в десять часов. Но Васарис часто просиживал за чтением до полуночи. Вставать зимой в шесть часов было ему не под силу, и он оставался в постели. Тогда Рамутис озабоченно спрашивал, не заболел ли он, а узнав причину его неаккуратности, опечаливался и весь день оставался меланхолически-молчаливым. Иногда у Васариса до самого вечера оставался непрочитанным бревиарий, начиная с «Matutinum», и тогда он убегал к себе с восклицанием:

— Ох, меня еще ждет бревиарий с «Alperi, domine»[145], придется поторопиться…

Тогда Рамутис мягко журил его за такое упущение, и у Васариса все чаще возникало злобное желание подразнить благочестивого ксендза. Чувство антипатии, возникшее у него в первые дни знакомства, становилось все сильнее. Рамутис замечал это, огорчался, но не знал, чем объяснить охлаждение молодого друга.

Еще больше он встревожился, увидев, что Васарис исповедуется реже, чем через две недели, и однажды указал ему, как это дурно, когда ксендз слишком медлит с исповедью. Но Васарис упрямо промолчал, и по-видимому это внушение не проняло его. Наконец однажды ксендз Рамутис снова увидел его возвращающимся из усадьбы со связкой книг под мышкой. Сколько прекрасных основательных трудов было в шкафу Рамутиса, а этот упрямец еще в руки не брал их…

XVIII

Пролетели два месяца после отъезда баронессы, и в памяти Васариса снова стал оживать образ госпожи Бразгене.

Отдыхая тихими долгими зимними вечерами от аскетических проповедей ксендза Рамутиса, он вызывал в воображении множество милых, прелестных мгновений из семинарских времен, когда знакомство с черноглазой своенравной Люце так волновало его, служило источником наивных мечтаний, угрызений совести и душевных терзаний. Любил вспоминать он и о своем последнем посещении госпожи Бразгене в Науяполисе. Как въявь стояла она перед его глазами — немного пополневшая, но еще более красивая, нежная, открытая. Вспоминал он и высказывания Лайбиса — теперь они не казались ему такими парадоксальными, как в тот раз.

Потом он мысленно видел себя в усадьбе и рисовал в воображении баронессу рядом с Люце, сравнивал их, но и та и другая были ему по-своему дороги. Сейчас его больше притягивала и пленяла баронесса, а всякий раз при воспоминании о ней он испытывал тревогу и желание увидеть ее снова. А госпожа Бразгене привлекала его как приятное переживание прошлого, как близкая, родная душа. После отъезда баронессы он чувствовал себя в Калнинай одиноким-одиноким, он тосковал о человеке, с которым мог бы откровенничать без всякого стеснения. Таким человеком была одна Люце. И Васарис стал ждать случая съездить в Науяполис.

Такой случай представился на масленицу. Он собирался в город, точно на большой праздник, точно на торжество, какого давно не бывало в его серой калнинской жизни. Впечатления этого дня надолго врезались в его память.

Была еще зима, но вся природа ощущала дыхание близящейся весны. Небо как будто стало глубже и синее, воздух — мягче, а солнце успело согнать снег с холмов и открытых полянок. Стояли чудесные, веселые дни масленицы, когда укатанный санный путь соблазняет молодежь прокатиться в гости, а стариков — накинуть тулуп, выйти на солнышко, поглядеть на небо и подкрепиться надеждой еще разок дождаться весны.

Ксендз Васарис, тепло закутанный, сидел в санках, наблюдал окружающие картины и высчитывал сроки прихода весны. Мягкий сырой западный ветер довольно сильно пощипывал лицо, но это уже было не режущее дуновение зимы. Еще месяц — и на месте снежного покрова покажутся первые ростки зелени.

В городе Васарис счел своим долгом явиться к прелату Гирвидасу, который никогда не упускал возможности порасспросить каждого приезжающего из дальнего прихода ксендза, как у них идут дела.

Прелат, как всегда, принял Васариса весьма приветливо, усадил в своем кабинете, угостил папиросами и начал с вопросов «как живется?» и «что слышно нового?»

— Ну, а как ксендз Рамутис? — спросил он потом. — Уживаетесь?

— Да, ксендз прелат. Рамутис образцовый ксендз. По лицу прелата пробежала ироническая усмешка.

— Именно… Ксендз-то он образцовый, да слишком уж, как бы это сказать… не от мира сего. А в наше время нужны священники, которые понимают жизнь, которые стоят на земле обеими ногами. Если бы все были такими, как Рамутис или шлавантский батюшка, тогда бы церковь сдала свои позиции и повисла в воздухе.

Васариса неприятно удивил такой отзыв о шлавантском батюшке и Рамутисе, которого он, несмотря на всю свою нелюбовь, считал чуть ли не идеалом приходского священника, наравне с батюшкой. Поэтому он сказал с сомнением:

— Ксендз прелат, мне, право, неясно, в чем можно упрекнуть Рамутиса?