В тени алтарей

Смутно и неравномерно тянулись для Васариса последующие за юбилеем настоятеля Кимши дни каникул: одни проходили в тревоге и раскаянии, другие — в борьбе разноречивых чувств или в мечтах и ожидании. Внешне он старался придерживаться того же распорядка, что и раньше. По субботам отправлялся в приходской костел и ночевал у настоятеля. В воскресенье причащался, перед службой читал прихожанам утренние молитвы, во время обедни собирал пожертвования, а после вечерни снова читал молитвы и запевал «Ангела господня». После обеда иногда обучал приходских «певчих» латинским духовным песнопениям. В понедельник или во вторник опять возвращался домой — до следующей субботы. Здесь он мог беспрепятственно давать волю своим мыслям, причудам настроения и воображению.

Первое время Васарис упрекал себя в том, что так быстро и легкомысленно возобновил знакомство с Люце и даже зашел еще дальше. Это казалось ему не только опасным, но и постыдным. И он издевался над собой:

«Прошлым летом сбежал из дому, ездил в Вильнюс, в семинарии ударился в мистику, каялся — и вот достаточно было нескольких часов свидания, как все пошло прахом… Хорош ты будешь ксендз, Васарис… Негодовал на Радастинаса, а сам что делаешь?»

Однако на другой день ему так живо вспоминалось празднование юбилея, что он снова переживал весь ход возобновления прежнего знакомства. Сидя где-нибудь на Заревой горе или шагая по полевой меже, он в то же время присутствовал за обеденным столом у клевишкского настоятеля, встречал взгляд Люце, выражавший что-то новое, пил за ее здоровье, разговаривал с ней в гостиной.

Нет, теперь он видел все это еще лучше, их разговоры были еще многозначительнее, выводы из них — убедительнее, потому что воображение Васариса приукрашивало, возвышало, смягчало их. Здесь не было ни назойливого Петрилы, ни насмешника Трикаускаса, ни подозрительного Бразгиса, ни стесняющих гостей. И когда наконец в памяти скова звучал ее веселый голос, ее слова: «Знаешь что, Павасарелис, для тебя это последние месяць свободы, для меня тоже. Устрой для нас проводы, а там будь что будет!» — порыв безрассудной готовности разгонял все сомнения, укоры и угрызения совести. Нет, более убедительных доводов никто бы и не придумал! Васарис вскакивал и принимался вышагивать с удвоенной энергией, а сам уже рисовал в мечтах подробности этих проводов.

Возобновление «опасного знакомства» и ожидание проводов изрядно нарушили его душевное равновесие. Теперь ему никуда не хотелось ехать, ни навещать товарищей, ни приглашать их к себе. Он бродил по полям, выбирая места, где его никто не мог увидеть, заранее избегая встреч с людьми, лежал на солнышке, кое-что почитывал, а чаще всего бездельничал. Он старался заполнить все свои дни мечтами и настроениями «последних месяцев свободы». Он как бы временно выключился из механизма обыденной жизни с ее делами. Ведь он возобновил отношения, борьба с которыми была одной из пружин этого механизма.

Даже духовные упражнения он выполнял без прежнего рвения. Утром второпях — да и то не всегда — прочитывал, не вдумываясь в них, пункты медитации, вечерние молитвы отбарабанивал где-нибудь на пригорке, любуясь картиной заката, духовное чтение, святое писание и четки совсем забросил.

Постоянно вспоминая красивую племянницу настоятеля, Людас Васарис вспоминал и о той перемене, которую заметил в ней на юбилее. Если бы не эта перемена, вероятно, все бы обернулось иначе. Правда, ему мила была и прежняя ветреная, веселая Люце с искрящимися черными глазами и открывающимися в улыбке белыми зубами, но теперешний ее сосредоточенный взгляд и тихая улыбка хватали его за сердце.

И действительно, за два года, что они не виделись, Люце сильно изменилась. Раньше это была, хотя и сформировавшаяся, но еще не успевшая расстаться с ребяческими и гимназическими замашками девушка. Сейчас она вошла в тот возраст, когда начинают глубже думать и чувствовать, осознавать свое «я» и когда забота о будущем вытесняет пережитки детства.

Дядя любил племянницу и тревожился за ее судьбу. Ему хотелось поскорее выдать ее замуж, — он отлично видел, что пребывание Люце в его доме связано со многими неудобствами и опасностями. Бразгис казался самой подходящей для нее парой.

— И чего ты от него требуешь? — часто увещевал ее настоятель. — Правда, он социалиста из себя корчит, на это больше для форсу. Это у него пройдет. А вообще мужчина серьезный, ученый, обходительный и хорошим лекарем станет. Словом, человек с будущностью. Я дам кое-что на обзаведение. Чего еще тебе надо?

— Не люблю я его! — упрямо твердила племянница.

— А ты полюби, — возражал настоятель, хотя и сам видел бесполезность своих слов.

— Полюбить такого кудлатого, такого растрепу? Никогда!

— Ну, так остриги его, побрей, если не нравится.