В тени алтарей

Есть ли что прекраснее вечереющего дня теплой ранней осени? Солнцу не остается совершить и четверти небесного пути, и оно бережно сбоку греет вам лицо. В воздухе не чувствуется летней духоты, ровное успокоительное тепло живит вас, заставляет двигаться, смеяться, петь. Сжатые озимые поля пахнут влажной землей. Сухо шаркают ноги по вытоптанному скотиной выгону. Идите, куда глаза глядят, и никто не скажет вам ни слова, нигде вы не встретите преград. Кое-где рыжеет полоска льна, кое-где чернеет клинышек клевера, кое-где еще зеленеет картофельное поле, но и шагая по нему, вы не причините большого ущерба. Широко и отрадно раздолье осенних полей, как желания ваши, как мечты.

Когда молодежь вышла за деревню, осмелели и оживились даже самые робкие. Деревенские пареньки и девушки почувствовали себя здесь в привычной обстановке, они куда лучше приноравливались к ней, чем барышни, студенты и семинаристы. В поле только и раздаваться голосам деревенской молодежи, здесь только и певать деревенские песни.

И они запели. Высоко-высоко начал сын соседей Васарисов. Для таких голосов не подберешь названия в музыкальной терминологии, ибо природа предназначает их лишь для собственной эстрады. Не назовешь их ни тенором, ни фальцетом, как не назовешь сопрано выводящего свои колена соловья или альтом заливающуюся пением иволгу.

Остальные только подтягивали ему. Их было много. И чем больше их было, тем гармоничнее, тем прекраснее звучал первый голос. Вся деревня слушала их пение, и все знали, что к семинаристу Васарису съехалось на проводы много гостей.

Пение оборвалось, как только подошли к Заревой горе. Надо было взобраться на вершину, и все рассыпались в разные стороны. Самые ловкие пытались одолеть подъем с разбега, другие хватали их за полы, соскальзывали обратно, — кругом раздавались крики и смех. В поисках поддержки каждая девушка старалась опереться на руку того, кто ей больше нравился. Поэтому всем были приятны эти минуты подъема, и многие охотно бы продлили их или начали всё сызнова.

Люце держалась за руку Людаса, но не столько пользовалась его помощью, сколько шалила и мешала подниматься в гору. Сегодня это была прежняя, веселая, неугомонная Люце, которую он знал три года назад. Она трепетала от избытка счастья, лицо у нее разгорелось, глаза блестели. Людас ощущал крепкое пожатие ее горячей, сильной руки, и время от времени радость волной поднималась в его груди. Никто не следил за ними, потому что здесь не было ни одного обиженного или недовольного.

Нахохотавшись и нашалившись, Люце сказала, понизив голос:

— Павасарелис, я ужасно довольна проводами и очень благодарна вам. А вы?

— Я и подавно, Люце, ведь это ваша затея. Право, рад, что послушался вас.

Они перекидывались короткими, ничего не значащими фразами. Зато сколько всего угадывалось за ними! Быть может, им, как некогда первобытным детям природы, достаточно было одного слова, одного возгласа, чтобы все было сказано и понято.

— Хорошо?

— Чудесно.

— Ау?

— Ау!

Те, кто добрался до вершины, оглядывались вокруг, любовались открывавшимся оттуда видом и глубоко дышали, чувствуя, как легко и приятно становится в груди.

— Совсем, как в горах, — удивлялся Варненас. — Главное, далеко видно вокруг. Что толку карабкаться на целый километр и больше, если скалы все равно загораживают весь вид. Здесь и взбираться невысоко, а видно полсвета.

Эта гипербола всех развеселила. Некоторые старались угадать, что за места открываются перед ними и какой именно костел виднеется за рощей. Одни уселись, другие растянулись на сухой траве, среди душистого чебреца и палевых невянущих цветов бессмертника.

Васарис стал расспрашивать Варненаса о его жизни за границей, об учении, но возле них тотчас появилась Люция.

— Как интересно, что вы учитесь за границей! — со свойственной ей живостью воскликнула она. — Возьмите туда с собой и Павасарелиса. Вы ведь знаете, он поэт, а в семинарии ему не о чем писать. Еще примется сочинять проповеди в стихах. Читали, какие у него стихи возвышенные и трогательные?

— Какая вы жестокая, Люце, — посетовал Васарис.

Но Варненас с интересом посмотрел на веселую барышню и хлопнул его по плечу.

— Критики, приятель, вообще народ жестокий. А Люце, видать, хороший критик.

Люце запротестовала:

— Неправда, Пятрас! Я вовсе не критик, а просто избалованная читательница. Я не хочу, чтобы меня поучали. Я хочу радоваться, любить, плакать, ненавидеть, хочу чем-то наслаждаться, что-то воображать, — а тут сплошные идеалы! Фи!

Варненас пришел в восторг.

— Васарис, да если у тебя есть такие читательницы, как Люце, иди в поэты. И когда пишешь, помни, что она прочтет это.

Васарис, не отвечая, глядел на запад. Солнце близилось к закату, из-за горизонта поднимались узкие полоски облаков, уже порозовевшие с краев.

Люце вспомнила про бессмертники.

— Павасарелис, помогите мне нарвать. Вы знаете, где их больше всего.

Он посмотрел, что делали другие гости. Все были чем-нибудь заняты. Петрила прогуливался в обществе двух студентов и двух барышень, Йонелайтис и Касайтис рассказывали что-то деревенской молодежи.