В тени истории (ЛП)

Ну, с германским миром и с германской формацией как раз после Седана к сожалению было не так уж и хорошо. Бросается в глаза ненависть — отнюдь не рыцарская — с которой в этом комментарии говорится о побежденных, и в этом он, к сожалению, был типичным. День Седана с самого начала был не только праздником осознания избранности, он был также праздником германо–французской смертельной враждебности, которая началась в 1870–1871 гг. и о которой в настоящее время никто не вспоминает охотно. В этой враждебности существует некоторое особое обстоятельство. Она была вполне обоюдной, однако с разных сторон у неё был различный характер. У французов она происходила из реваншистских устремлений побежденных, а также пожалуй из неприязни тех, с кем поступили несправедливо. В конце концов после Седана они вели войну ещё полгода в собственной стране, и была попытка превратить оборонительную войну республики в народную войну, с её совершенно специфическими страданиями и ужасами. Понятно, что после многострадального Франкфуртского мира, который Франция в конце концов вынуждена была с зубовным скрежетом подписать, она осталась непримиримой.

Более загадочно то, что и победители остались непримиримы и что как раз их наиболее полная и блестящая отдельная победа, что как раз Седан сделал в их глазах побежденных полуварварами и сделал вражду с ними неотвратимой. Но это так. В германской национальной религии, чей основополагающий миф воплотился под Седаном, у Франции было прочное место в качестве побежденного, снова и снова побеждаемого злодея, а именно заклятого врага. «Мы хотим победоносно разбить Францию», — так начиналась сочинённая тогда и распевавшаяся десятилетиями песня, и все германские военные планы предусматривали впредь в качестве безусловно необходимого вступления любой будущей войны сначала новый победоносный военный поход на Францию — причём совершенно неважно, предполагался ли непосредственный германо–французский конфликт или нет. Так было при Шлиффене и при молодом Мольтке перед 1914 годом, и ещё при Гитлере, который в «Майн Кампф» на первых страницах признаёт, что популярное издание книги о войне 1870–1871 гг. стало для него сильнейшим формирующим впечатлением в юности. Это было наследие Седана. Седан стал слишком прекрасным. Следовало не только праздновать его каждый год, следовало его когда–то повторить ещё раз.

Седан был прекрасен ещё в одном и в не менее фатальном смысле. Естественно, что это был ужасный процесс, как любое сражение. Но нельзя отрицать абстрактное, интеллектуально–эстетическое удовлетворение, которое вызывает прецизионная работа Мольтке по планированию, вдохновение, которое лежит в основе совершенного осуществления его стратегических расчётов. Седан через более чем две тысячи лет стал, наконец, вновь удавшимися новыми Каннами [26] — совершенной битвой на уничтожение, и тот опыт, что под Седаном в современных условиях оказались возможными более масштабные Канны, последователи Мольтке более не забывали. Шлиффен был им просто одержим. Его знаменитый план, который затем потерпел поражение на реке Марна, сводился к супер-Седану, и в общем следует сказать, что своего рода стратегическая эстетика, которая была в красоте полного уничтожения, после Седана стала тайным пороком германского военного планирования, да, почти что тайным национальным пороком.

Немцы в период между 1870 и 1945 гг. сочиняли битвы, как ранее они сочиняли симфонии. При этом они забыли своего Клаузевица, которого изучали другие. За блеском совершенной битвы они забыли собственно суть войны. Это для них плохо кончилось. Не случайность, что в обоих мировых войнах они снова и снова выигрывали сражения, но проигрывали войну. Если бы они не были столь опьянены Седаном, то быть может, они избежали бы этой участи. Возможно, им следовало побольше раздумывать о том, что ведь и Седан ни в коем случае не закончил победоносно войну. И что самое скверное и тогда последовало лишь потом.

Эстетика битвы, которая нашла своё выражение под Седаном, сегодня столь же мертва, как и германо–французская вражда, которая также ведёт своё происхождение от Седана. Атомная бомба изгнала её в музей военной истории. Историю сделала скорее французская народная война в месяцы после Седана, которую позже Мао–цзэ–Дун и Хо — Ши-Мин развили в инструмент непреодолимой национально–революционной защиты.