В тени истории

Хуже всего обстоят дела для мужчин в возрасте около пятидесяти — раньше это были «лучшие годы», «возраст мастерства» — в котором мужчина лишь достигал своих истинных высот. Сегодня он в этом возрасте неизбежно превращается в «пожилого служащего», над которым сгущаются тучи. Он вынужден бояться за свое положение и сносить унижение, поскольку он не так легко сможет найти другое место. А дома, где он появляется вечером угрюмым и раздражённым, его тоже ожидают скорее критика и сочувствие, чем восхищение. Мужчина пятидесяти лет должен сегодня очень напрягаться, если он хочет более–менее устоять перед своей равноправной, но разочарованной женой и перед своими прогрессивными и в остальном ничем не озабоченными детьми.

Коротко говоря, мужчина, если сравнивать с положением, которое у него было сто, да даже ещё пятьдесят лет назад, несколько опустился, или, скажем так, он вынужден был спуститься вниз на пару ступеней. Он, в своей мужской сущности, деклассирован, и его проблемы — это проблемы деклассирования: проблемы приспосабливания.

Такие проблемы не являются неразрешимыми; и, говоря тихонько на ухо, возможно на длительную перспективу вовсе и не такое уж плохое дело, что мужчина сошёл со своего павлиньего и львиного трона, на котором он сидел ещё за два–три поколения до того.

Бородатое величие, в котором успешный мужчина блистал сто или еще пятьдесят лет назад — король на своем дворе или на своем предприятии, король в своём уютном доме, милостивый или немилостивый абсолютный владыка, перед которым с восхищением трепетали его служащие и его дети, и у которого любимая маленькая женщина, также при случае слегка трепеща, читала каждое желание в его глазах — это величие, возможно, было для мужского характера не совсем полезно, как восхвалители прошлого нынче охотно допускают. В нём без сомнения было что–то развращающее. У поколения Бисмарка оно порой ещё было, в общем и в целом, неким плюшевым образом, довольно великолепным; во времена же Вильгельма II оно было уже часто совершенно смехотворным.

Революция против этого несколько слишком дешёвого мужского величия пожалуй должна была прийти, она также пожалуй должна была стать успешной. Однако естественно сначала неприятно быть жертвой успешной революции; и понятны раздражительность и досада, оплакивание горькой участи и растерянность мужчины, который неожиданно вынужден был заметить, что мир изменился не в его пользу и что отныне ему отказано в силе и в величии.

Тем более что у мужчины отнято как раз то, что — по крайней мере в последние сто лет — возможно было самым прекрасным в нём. Мужчины — чувствительные и тщеславные создания, гораздо тщеславнее женщин, чьё тщеславие безобидно и наружно. Тщеславие мужчин безмолвнее и уходит гораздо глубже. Женщины — если мне будет позволено повториться — желают быть любимыми. Мужчины в сущности не стремятся быть любимыми или хотят быть ими только в индивидуальных исключительных случаях (женщина в любви — дома, мужчина — в гостях).

Мужчины хотят, чтобы ими восхищались. Прежде всего, они хотят того, чтобы они сами могли собой восхищаться. Если это становится для них чересчур затруднительно, они становятся несчастными. (Если это им даётся слишком легко, они становятся посмешищем). Сто лет назад это было для них слишком лёгким делом; сегодня — стало многократно тяжелее. Мужчина нашего времени хандрит, потому что он находит почти безнадёжным делом то, что он сможет ещё искренне от всего сердца восхищаться собой.

Но это возможно исправимо — без того, что мужчина теперь тотчас же совершенно капитулирует, станет бездельником или гомосексуалистом. Хотя мужчины чувствительны и тщеславны, но в то же время у них богатое воображение и они — находчивые создания. Я вовсе не удивлюсь, если они, после определённого неминуемого периода обид и ворчания — в котором они явно находятся в настоящее время — найдут для себя нечто новое, от чего они смогут собой восхищаться — и что возможно снова будет достижимым.

Ведь это не обязательно должны быть надменность и величие. Раньше были уже и другие идеалы (идеалами называют то, за что мужчины восхищаются собой, если они верят, что достигли этого); если, например, оглянуться назад не на сто лет, а на тысячу, то обнаруживается, что тогда они интересовались не столько величием, сколько святостью. Что, к сожалению, теперь не столь высоко ценится. Но иногда у меня возникает чувство, что религия правды стоит у ворот; во всяком случае раздражение против лжи заметно выросло, даже если и только лишь потому, что её стало слишком много.

Всё равно. Мужчина, который обязался и приучил себя без чрезмерной оглядки на последствия говорить правду, может вполне (наряду с прочим, менее приятным) заслужить восхищение, даже своё собственное. Через что он неожиданно снова может стать процветающим мужчиной.