В тени королевы

– Мистрис Пойнтц велела мне найти и привести тебя. Надо спешить, ты еще даже не переоделась в праздничное! – Она берет меня под локоть и ведет к дому.

– На свадьбу приедет Гарри Герберт!

– Только не говори, что все еще о нем мечтаешь! Он ведь больше тебе не муж… да на самом деле и не был мужем.

При этих словах Джейн вдруг густо краснеет. Я понимаю, о чем она думает: наш брак не был консумирован. Хотя, сказать по правде, я в этом не уверена. Я ведь не очень понимаю, что значит «консумирован». Официальная версия гласит: да, нас поженили, и я прожила месяц под одной крышей с ним и его родителями, но мы ведь еще дети – так что друг к другу нас не подпускали. А потом, когда начались все эти беды и Джейн посадили в Тауэр, Герберты поспешили отдалиться от Греев. Меня отослали к родителям – чистую, нетронутую деву тринадцати лет. Но это не совсем правда. Иногда нам удавалось ускользнуть от докучных взрослых и улучить несколько минут вдвоем. До сих пор вспоминаю его торопливые руки, нетерпеливые поцелуи – и внутри что-то сладко сжимается. И это не все: еще он трогал меня прямо там! Интересно, это и значит «консумировать брак» или нет?

В спальне для младших фрейлин по ночам мы много об этом шепчемся; но беда в том, что никто из нас доподлинно не знает, что происходит в супружеской постели. Кузина Маргарет говорит: чтобы консумировать брак, мужчина должен расстегнуть ширинку. Я почти уверена, что ширинка у Гарри оставалась зашнурована, однако в темноте и в такой суете точно не скажешь. Магдален Дакр говорит, можно забеременеть от поцелуя, если слишком глубоко засунуть язык, а Фрэнсис Невилл – что забеременеть можно, если мужчина потрогает тебя там. Все мы видели, как спариваются во дворе собаки; но, должно быть, девочкам просто невыносимо верить, что Бог создал нас животными и повелел зачинать детей по-звериному. Хотя… никогда не признаюсь вслух, только в этой мысли есть что-то странно возбуждающее.

– О боже, взгляни на мои туфли!

Уже поднимаясь по лестнице, я замечаю, во что превратились мои любимые бальные туфельки. Все в грязи, белый кожаный верх – в розовых разводах от красной краски с намокшего подола. От мысли, что я просто так, ни за что, взяла и погубила любимую вещь, у меня сердце обрывается.

– Туфлям конец, – говорит Джейн Дормер, и я чувствую, как подступают к глазам необъяснимые слезы.

К нам подходят, цокая каблуками, двое мужчин, разодетых в пух и прах, на испанский манер. Дворец сейчас просто кишит испанцами. У этих смуглая кожа и темные глаза; взгляды их с одобрением задерживаются на нас. Судя по легкой улыбке на губах того, что покрасивее, ему нравится то, что он видит. Испанцы кланяются и снимают шляпы. Джейн идет мимо, не поднимая глаз, а я протягиваю руку. Увы, берется за нее не красавчик, а второй, весь в прыщах – и пялится на меня так, словно вот-вот проглотит.

Почему, интересно, когда мужчины ходят по двое, всегда бывает, что один хорош собой, а другой нет? Прыщавый смотрит на меня с какой-то собачьей жадностью: вообще-то я люблю собак (говорят даже, что чересчур люблю – у меня их пять), однако не таких, как этот испанец. Его голодный взгляд мне не по душе. Второй немолод – я бы сказала, ему лет тридцать пять; но отлично сложен и в своем роскошном наряде выглядит просто великолепно! Жаль, что по мне он только скользит взглядом, а дальше начинает пожирать глазами Джейн. Ее взор скромно опущен в землю; его же взгляд прыгает, словно рыба, готовая попасться на крючок.

– Что за прекрасная ткань! – говорю я и легонько провожу пальцем вверх по его винно-красному рукаву, чтобы он обратил внимание и на меня.

– Gracias[5], – бросает он, едва взглянув в мою сторону.

Похоже, Джейн Дормер совершенно очаровала испанца: когда она наконец поднимает на него ласковые карие глаза – смотрит так, словно никакая сила его от нее не оторвет. Приходится признать: это состязание я проиграла. Но я охотно уступлю Джейн: она такая лапочка!

– Ви позволить мне себе… себя пре-до-ставить?

Эту английскую фразу он выдавливает с таким трудом, что я едва сдерживаю смех. Но Джейн, воплощенное самообладание, смотрит спокойно и серьезно, и отвечает без тени насмешки:

– С превеликим удовольствием.

– Гомес Суарес, граф Фериа, – сообщает он с новым, еще более глубоким поклоном.

Джейн, похоже, поражена до потери речи тем, что ею заинтересовался испанский граф, так что я прогоняю с лица усмешку и бросаюсь ей на помощь:

– Милорд, это Джейн Дормер, а я леди Кэтрин Грей.

– Жэ-ейн Дор-ма… – повторяет он, и я, не удержавшись, фыркаю. Граф едва ли замечает мою невежливость – он смотрит на Джейн так, словно ему явилась Пресвятая Дева. – Delectata![6] – продолжает он по-латыни.

– Ego etiam[7], – отвечает она.

Вот когда я жалею, что не уделяла должного внимания латыни! Старая няня, когда заставала меня над тетрадками в слезах от того, что даже малышка Мэри умнее меня, всегда приговаривала: «Ничего, милая, ты у нас такая красавица, что можешь не тревожиться обо всем остальном!».