В тени королевы

Все мои благие намерения летят в тартарары, когда, подняв глаза, я вдруг вижу перед собой Гарри Герберта. Теплый, пахнущий миндалем, с улыбкой победителя он обнимает меня за талию и шепчет:

– Пойдем со мной в сад, пока никто не смотрит!

Я знаю, что должна отказаться. Мне нужно проводить сестру в спальню, нам с ней есть о чем поговорить… но Гарри смотрит на меня своими зелеными, как весенняя листва, глазами – и я ничего не могу с собой поделать. Это сильнее меня.

– Сейчас вернусь! – говорю я Мэри и позволяю увлечь себя прочь, забыв о натертой ноге, забыв обо всем.

В саду тепло, в небе висит полная луна и освещает нас мягким серебристым светом.

– Держи, – говорит Гарри и передает мне флягу. Я подношу к губам, глотаю – и жидкость обжигает мне горло. Я закашливаюсь, потом смеюсь, и он со мной вместе.

– Гарри Герберт! – говорю я. – Гарри Герберт, это правда ты?

– Это правда я, милая моя Китти Грей!

Я срываю с него шляпу, зарываюсь пальцами ему в волосы.

Мы стоим посреди маленького садика, на густом травяном ковре. Тисовая изгородь скрывает нас от посторонних глаз. Миг – и мы падаем на траву, и он уже возится с моей шнуровкой, а я прижимаюсь губами к его шее, чувствуя солоноватый вкус пота.

– Мы все еще муж и жена! – шепчет он, просунув руку мне за корсаж.

– Значит, это не грех, – смеюсь я. – А жаль!

– Ах ты, шалунья Китти! Отец меня отходит кнутом, если нас застукает!

Я приспускаю с плеч верхнее платье, сбрасываю чепец. Падаю на спину, раскинув руки, рассыпав волосы по влажной траве. Гарри надо мной, залитый лунным светом; с лица не сходит улыбка.

– Как же я скучал по тебе, Китти! Как я тебя хочу! – шепчет он, лаская мне кожу жарким дыханием. Потом приникает к моим губам – и я наконец чувствую, что снова живу.

Мэри

Уже целую вечность я жду Кэтрин. Похоже, она не вернется. Меня гложет тревога; как бы этот Гарри Герберт не навлек на нее беду. Отец его, Пемброк, уже ищет его среди танцующих. Один раз мне показалось, что в толпе ближе к дверям мелькнуло бледное золото волос Кэтрин, но я ошиблась; у той девушки нет ни пухлых губ, ни сияющих глаз моей сестры. Просто кто-то на нее похожий. Мое одиночество обращает на себя внимание; я чувствую на себе липкие любопытные взгляды. На Кэтрин глазеют из-за ее красоты, на меня – из-за уродства. Платье тесно, корсаж врезается в бока; я думаю о том, чтобы потихоньку уйти одной, однако понимаю, что не смогу без чужой помощи развязать шнуровку на спине, а Пегги, должно быть, уже спит сном младенца. Maman занята – прислуживает королеве. Хочу даже разыскать мистрис Пойнтц, но представляю себе, как она на меня посмотрит и что скажет – и от этой мысли отказываюсь.

Я решаю подождать еще, а пока наблюдаю за тем, как королева пожирает глазами молодого мужа. Тянется к нему, как цветок к солнцу – он же не может скрыть разочарования. Интересно, чего он ожидал? Может, королева прислала ему портрет, где она красавица – вроде тех моих портретов, что заказывала maman, на которых у меня нет никакого горба? Чем дольше я смотрю на новобрачных, тем сильнее меня грызет ненависть к ним обоим. Ведь из-за этого брака, уже очевидно неудачного, моя сестра лишилась жизни.

Никогда не забуду день, когда я узнала, что стоит за этим обручением. Был конец зимы; только что подавлен мятеж реформатов. Придворные дамы, и я вместе с ними, не спали всю ночь – сгрудились толпой в женских покоях в Сент-Джеймсском дворце и, оцепенев от ужаса, ждали мятежников. Где-то там, среди восставших, был отец, но тогда я этого еще не знала. Слышала, как maman шепчет Левине: если мятежники ворвутся во дворец, будет «кровавая баня». Тогда я не догадывалась, что это значит – теперь-то мне известно гораздо больше. Еще maman сказала, что всем нам надо тайно молиться за успех мятежа: ведь, если королеву сбросят с трона, Джейн выйдет из Тауэра. Только, упаси боже, никому об этом ни слова! Случилось в тот день немало, и многое до сих пор остается мне неясным. Мне никто ничего не объясняет – думают, я слишком мала. Но я знаю и понимаю больше, чем людям кажется.

После той ночи я и узнала ужасную правду. Вот как это случилось. Королева отдыхала у себя в покоях; я сидела, как она любит, у нее на коленях, и растирала ее тощую, словно птичья лапа, руку. Королеву вечно осаждают боли и недомогания.

– Сильнее, Мэри!

И Незабудка у себя в клетке захлопала крыльями и сипло повторила:

– Сильнее, Мэри! Сильнее, Мэри!

Я стала растирать сильнее, хоть и опасалась, как бы запястье королевы – кость, обтянутая кожей, – не хрустнуло у меня под пальцами. Она напевала себе под нос какую-то мелодию, повторяя вновь и вновь одну и ту же строку, и не сводила глаз с миниатюры, изображающей ее будущего мужа. Смотрела и вздыхала так, словно очень счастлива – или уж очень несчастна. Или то и другое вместе. Должно быть, это и есть любовь. Судя по Кэтрин, в любви нет никакой логики.

– А теперь легче, Мэри! Легко, как перышко! – приказала она.