В тени отца

«Дурак!!! Епта, какой же я дурак! Подвид: идеально круглый! – ругал себя последними словами, тараня плечом толпу на вокзале и таща за собой Машку, – Хотел же спокойно просидеть всю мясорубку где-нибудь в тиши под опекой Васькиных людей! Не так, чтобы совсем поодаль, но и не на самом острие! А вместо тихой кулуарной переписки с потенциальными инвесторами для Санни вдруг сам – сам!!! – вызвался лезть в настороженную на меня мышеловку! Жарой голову напекло? Почувствовал себя бессмертным?!»

Пилил я себя уже третьи сутки и пока не надоедало. Вся удаль, продемонстрированная в разговоре с братом, незаметно куда-то испарилась, оставив лишь огромное недоумение: я таки действительно сам в здравом уме и твердой памяти подрядился спасать Россию забесплатно?! (почему-то этот вопрос неизменно звучал в голове с теми самыми еврейско-одесситскими интонациями, которыми так изобиловала речь Креста).

«Не бесплатно! – изредка поднимала голову моя циничная половина, – Если все пройдет успешно, то лет через десять ты можешь войти в сотню богатейших людей страны!»

«Мертвым деньги не нужны!» – тут же вылезала тщательно задавливаемая, но упорно растущая трусость.

«Просто прими это!» – голосом отца Никодима подсказывал фатализм.

«Епта, я крутой!» – кричал шалеющий от собственной бравады мальчишка Кабанчик.

«Ты войдешь в историю!» – вслед ему шептало тщеславие.

«Ты в нее уже вляпался!» – умывался горькими слезами здравый смысл.

От периодически подступающей истерики спасала только Машка, которую по-прежнему приходилось опекать – девчонка-катастрофа то и дело на ровном месте находила неприятности. То к ней в вагоне-ресторане пьяные военные прицепятся, зазывая выпить за здоровье государя-наследника (а ведь отлучился всего на пять минут!), то она потеряет документы, и мы трижды перевернем купе в их поисках, когда они спокойненько лежат в ее сумочке, завалившись за разошедшийся шов! (А ведь сука-галантерейщик обещал, что сносу этой сумочке не будет!) То на нее упадет чужой чемодан, а в итоге нас чуть не обвинят в воровстве!

Попытка оставить Машку где-нибудь в тихом городке по пути в столицу обернулась провалом. Нет, она не орала, не закатывала истерики, даже не сопротивлялась! Просто смотрела. Епта, она просто смотрела!!! Но смотрела так, как будто я предал не только ее, но и все лучшее, что было в ее короткой несчастной жизни! В ее глазах я даже видел себя, торговавшего гвоздями у Голгофы! С трудом пережив три таких взгляда, в четвертый раз заикаться о безопасном месте я не стал – черт с ней! Довезу до брата, как обещал!

И вновь – здравствуй, столица!

Траур, он в Петербурге такой траур! Закутанные в черную парчу и соболя дамы (лето в Питере – оно тоже, такое лето!) придирчивыми взглядами из неторопливо движущихся кабриолетов мерили друг друга жадными оценивавшими взглядами, их кавалеры – поголовно с черными повязками на руках – скорбеть о потерях в императорской семье предпочитали компаниями и обязательно в дорогих ресторанах. А после предписанной правилами приличий минуты молчания начинался кутеж, как в последний раз – с цыганами, медведями, иногда с пальбой, и чуть реже – с дуэлями. А наутро наступала пора доносов: кто, как и сколько раз нелестно отозвался о действующем правительстве. Еще вчера упивавшиеся полной вседозволенностью мужчины и женщины понуро шли в сопровождении конвоиров до машин с зашторенными окнами, а их места очень скоро занимали новые персоналии, и круг замыкался вновь.

В театрах давали сплошь трагедии. Модный композитор Бахтевич на декабрьские события уже успел состряпать оперу, первый голос в которой – погибшей супруги Александра великой княгини Апполинарии – отдали молодой, но подающей надежды приме Большого Императорского Театра Елизавете Логиновой – по слухам, нынешней пассии цесаревича. В прессе внезапно взлетевшую на самый Олимп певичку иначе, чем императрицей русского театра, не звали.

Молодежь показательно фрондировала: спокойно идущий по своим делам студент или гимназист мог внезапно вскочить на пьедестал любого из тут и там стоявших памятников, проорать: «Вива, Красный генерал!», бросить в толпу пачку листовок, а потом скрыться в переулках под очумелые свистки городовых. Иногда их ловили, но чаще – нет.

А на рабочих окраинах царило бурление – часть принятых за последние полгода эдиктов существенно ограничивала права трудящегося люда – таким образом цесаревич подкупал промышленников, много теряющих в случае непринятия его регалиями. Здесь в любое время можно было запросто напороться на сходку, для разгона которых применялись наводнившие столицу войска. Или напороться на нож.