В тени прохладных тисов

Прав друг Кафки Макс Брод, утверждавший, что некоторые тексты Франца напоминают желе. И точно, даже в дневниках начала периодов у Кафки если и стоят на месте и не расплываются в глазах, то тем дальше, тем сильнее, словно яблочный пудинг, дрожит каждая фраза в длиннейших сложноподчиненных предложениях, и к концу периода совсем не укладывается в сознании. Отсюда беглость чтения его текстов – не в силу легкости их восприятия и быстрого укладывания на полочки разума и памяти, а, наоборот, из-за невозможности это сделать, даже прилагая серьезные усилия. А в целом Кафка мне очень нравится в своих размышлениях и дроблениях многих цельностей на многие частности. Анализ Кафки своих писательских состояний и временных приступов творческой беспомощности детален и точен, насколько это возможно вообще выразить в слове.

Оказывается, он питал такое же пристрастие к чтению дневников, автобиографий и воспоминаний, как и я. Как и многие, впрочем. В жизни был нелюдим и ненавидел все, не связанное с литературой.

***

Купила два романа – «Цена отсечения» А. Архангельского и «Матисс» А. Иличевского. Второй после беглого знакомства в автобусе понравился больше. Когда автор занимается только писательской деятельностью и не тратит время на журналистику и работу на ТВ, он более требователен к себе, дольше оттачивает стиль и тщательнее чистит текст. У Иличевского это заметно, Архангельский, при всем моем уважении, еще сыроват. Так мне пока видится.

***

Закончила читать Архангельского. Внешне похожий на одного из женихов Пенелопы (так он мне видится давно), он всегда, наверное, пытался отойти от образа симпатичного пай-мальчика с интеллигентскими замашками. Оставаясь таковым во многом, Архангельский все-таки ушел в сторону: да, он развит всесторонне, то есть не всегда «там, где надо», не боится человеческой «физики» и вовсе не скрывает своей симпатии к «хозяевам жизни». В нем нет намеренной и брезгливой отчужденности, типичной для многих писателей и ученых, от реалий современного мира, от его небиблейской суетности, меркантильности и мелочности. Он такой же, как все, но добрый и умный малый. Он москвич и что тут еще скажешь?

***

Читаю Е. Гинзбург «Крутой маршрут». Не знаю почему, но мне сейчас импонирует такое чтение – выживание советской женщины, имеющей двух детей, в условиях одиночной тюрьмы, а потом – каторги на Колыме. Просто пытаюсь представить, насколько у интеллигентной дамы, педагога по образованию, и журналиста и писателя по призванию, с неслабым здоровьем, может хватить сил не только физически выжить, но и не растерять себя духовно. А еще и – что почти главное! – сохранить в себе способность все видеть, анализировать и запоминать, чтобы потом – и знать, что это «потом» наступит! – написать, рассказать людям правду об ужасах репрессий. Я часто думала, порой часами лежа с Лидочкой и вырабатывая молоко в первые месяцы кормления, что образованного человека не страшно оставить наедине с самим собой, без книг, общения и телевизора. В его голове достаточно образов, как зрительных, так и словесных, чтобы не скучать никогда. А у Гинзбург еще и уникальная память – она знала наизусть всего «Евгения Онегина», некоторые поэмы Пушкина и много других произведений классиков. В одиночной камере и в карцере Гинзбург мысленно перечитывала все это и сочиняла сама. Сочиняла в уме и – мысленно же – переводила все это на иностранные языки. Кое-что ей удавалось записывать, но эти тетради потом отбирались.

***

А вот и зима и спокойное отвлеченное от творческих амбиций настроение.

Мне 35 лет, и я ощущаю старение своего лица и образа жизни. И то, и другое меня не устраивает, потому что я наивно верю в то, что между моими воспоминаниями о последних годах жизни и сегодняшним вечером нет большой разницы.

Но чем больше я об этом думаю, тем лучше понимаю, что она велика. Инфантильности во мне не осталось, и, как всякий советский человек, рожденный в 70-е, я иногда оплакиваю ее как самый родной и близкий мне образ…

Но – сколько холодных зим, сколько лет, проведенных в тени прохладных тисов!..

Пельмени Рассказ об одном семейном застолье

1

После вопроса, есть ли в доме пшеничная мука, последовал другой, пристрастный: а хватит ли сала свиного или… обойтись варениками?

– Ну уж нет!

– Вареники не нравятся? – Послышалось сверху. – А чем плохи мои вареники? – Дверцы навесного шкафа загудели металлически, и мама, наконец, закрыв их, осторожно, придерживая полы халата, спрыгнула с табуретки. Запястьем поправила очки. – На пельмени муки маловато…

– Сало нашел! Я же говорил, девки, там кусок должен остаться.

Из холодильника потянуло зимой. Мама будто и не слышала папиной реплики и стала медленно собирать таявшие льдинки, выпавшие из морозильной камеры.

– Отойди, Века. И не вертите, мадам, попой!

Мама разогнула спину, чтобы уступить место, но все-таки они столкнулись в кухонной тесноте – между холодильником и раковиной, и мама протяжно запищала, как от щекотки, на всякий случай зажмурившись:

– А-а!