В тени прохладных тисов

Папа, радостно подмигнул мне и спиной к раковине затрусил задом, напирая на маму. А затем, совсем уж в задоре, кинул мороженое сало на стол и начал вытанцовывать твист по-моргуновски.

– Ну отойди, говорю! – писк постепенно перерастал в визг.

– Сначала вы тушите одну папиросу…

Папины телодвижения зажали маму к раковине, и она поневоле уткнулась носом в висящее на гвозде полотенце. Хотела – от удовольствия прикусив нижнюю губу – поднять колено для пинка, но папа атаковал еще сильнее.

– …а потом другую…

– Я тоже буду пельмени лепить!

– «Я твои пёрья нежно поглажу рукою…»

– А кто сказал, что будут пельмени?

– Мама, давай пельмени!

– «Ну-у ма-ама, дава-ай пельме-ени!» – Папа произносил эту фразу низко и гормонально, с капризной интонацией.

– Я не так говорю. Это Наташка так говорит. Я хочу пельмени!

– Отец, иди за мукой.

– А почему я? Вон Танька пусть сходит! Пробздится хоть! Ты на улице когда последний раз была? – Сказал и на всякий случай подтянул на голый живот трико, перестав подтанцовывать.

– Не «Танька», а «Таня»! – Поправила мама.

– Пусть Наташка идет! Я долго буду одеваться!

– Наташка!!

– Ладно, сам схожу за харчами. Вас, девок, ждать – с голоду помрешь.

И пошел надевать рубашку.

2

Мясорубка скрипела, чмокала, как нагруженная телега, меля кусочки говядины и свиного сала с луком и чесноком.

– Отец сам посолит. На глаз, – мама, поджав от усердия губы, быстро перемешивала руками фарш.

Я жадно вдохнула в себя запах мяса и лука.

Моя бы воля – ела фарш ложкой с хлебом. Я почти уткнулась в тарелку носом.

– Перестань.

Раздался дверной звонок. Папа всегда стучал четкой дробью. Или звонил, как бьют в колокола, – радостно, залпом. Это повелось еще со времен полигонов: папа ездил на стрельбища и когда возвращался, для оповещения применял свой «фирменный», как говорила мама, стук или звон. Я пошла открывать и забрала пакет с мукой.

А потом солили и перчили фарш. Слегка выпятив живот, папа бросал в тарелку щепоть за щепотью. В его точном жесте было что-то от благословения. При этом всегда помалкивали – боялись пересола.

– Девки, сначала – перекур!

В детской комнате на полу лежал острый клинок солнца. Сестра сидела за столом и делала вид, что возится с уроками, а я легла на кровать с книгой. Нам, старшеклассницам, говорить было почему-то не о чем, а мне как старшей особенно.

Тут в самое острие клинка, из-за шифоньера, заслонявшего дверь, вошел папа. Сначала появилась его голова, а потом и он сам. В глазах бегали веселые огоньки – значит, началась игра! К нам крался хитрый лис, и мы, глупые куры, вот-вот начнем кудахтать и сжиматься, боясь папиной щекотки. Но мы с Наташкой держали паузу, с трудом пряча улыбки.

Папа стоял у стола и, вдруг, почему-то забыв, что он хитрый лис, начал бить чечетку, пока с ног не слетели тапки.

– Че гузки прижали? А, девки?

– Я щекотки боюсь, – не выдержав, сказала сестра, почти не разжимая губ. Ей стало совсем смешно.

– Щ-щикотки! – Папа повернулся к ней, растопырив руки.

– Нет, ще-котки. А-а, только не щекоти!

– А че делаешь-то? – папа заглянул в Наташкины «уроки». – Журналы опять разрисовываешь? Изукрашиваешь, значит?

Сестра заслонила рукой лица манекенщиц из старой «Крестьянки».

– Нет.

– А ты че делаешь? – Это уже ко мне. – «Гаргантюа и Пантагрюэль»? В школе задавали? Нет? Чита-ал. Ну и книжка!

– Ага, сам прочел оба тома – залпом. – Я рассмеялась, вспомнив, как папа читал Рабле.

– Да просто взять нечего было. Ты лучше «Москва и москвичи» почитай! У-у! Такая вещь, я тебе скажу… А чего гузки прижали? Девки, идите помогать матери. Кто пельмени лепить будет?

3

На кухонном столе с бледно-голубой столешницей, изрезанной ножом, под целлофаном томился большой колобок. Мама убирала катышки лишнего теста, насыпала рядом свежую муку.

Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел… Когда-то от моей бабушки Лиды должен был уйти колобок. Но он так и скис на горячем от летнего солнца подоконнике. Его вылепили специально для меня в пельменной столовой, где несколько лет работала моя бабушка. Никто, кроме меня, не верил, что колобок живой и укатится восвояси.

– Я буду катать.

Пошла мыть руки в ванной. А там – воды нет! Папа стоял, глядя на пыхтящий воздухом кран, и задумчиво чесал голову.

– А ну-ка, полей! Из чайника!

В чайнике воды оказалось мало и я, скупясь, медленно лила ее на руки папы. Их тыльная сторона всегда была сухой, и даже вода, казалось, не промокала папиных рук по-настоящему – струйки впитывались в кожу бесследно, словно в песок.

– Лей! Еще.

– А мы с уксусом пельмени будем есть?

– С уксуком.

– С «суксуком»! – из кухни поправила мама.

– А я как сказал?

– Ты – не так.

«Суксук» – мое слово и мама берегла его, как и многое из нашего детства, в памяти и в записях на страницах старого фотоальбома. Пельмени с уксусом мы с Наташкой ели даже маленькими – в слабой консистенции, под чутким и ревнивым контролем мамы. Считалось, что он помогает переваривать «тяжелое» вареное тесто.

– А, может, с майонезом? – предложила мама.

– Нет!!