В тени старой шелковицы

– А без сала – тоже вкусно?

– Сала, что ль, нет?

– Нет.

– Держи, чуть отрежу…

Жаркое Соломон тоже нахваливал, правда, ел медленнее, чем обычно. Оля попробовала – и с полным ртом, с улыбкой на лице двинулась к помойному ведру. Аккуратно, чтобы муж не видел, выплюнула. Ее чуть не стошнило. Ну и, спрашивается, зачем она положила туда это вонючее сало? Боже, какая гадость. Аж выворачивает…

Оля представила, как мама встала на рассвете, оставила спящую Маришу, помчалась на рынок, выбирала там этот кусок мяса… Маму стало жаль до слез… А еще предстояло нагреть воды, оттереть от сала тарелки, миски, кастрюлю…

– Оленька! – позвал Соломон из-за занавески.

– Сейчас! Подожди! – Оля злилась на себя, гремела посудой. Неумеха. Могла ведь у мамы научиться, успела бы! Так нет, просидела до двадцати восьми лет, всё книжки читала, вместо того чтобы суп варить да тесто ставить. Как мама-то справляется? А ведь на ней и дом, и стирка, и уборка… Маришка маленькая. И нам еще готовит… Ничего, научусь. Кошмар как есть хочется. Оля засунула за щеку оставшийся кусок хлеба, стало полегче.

– Оленька! У нас хлебушка не осталось?

Вот черт! Что за день сегодня?..

Взяла миску с замокшей, пустившей сок малиной, обреченно двинулась к мужу. Десерт.

Вдруг хмыкнула.

– Чего веселишься?

– Вспомнила… Утром в лес за ягодами бегала, полный туесок малины набрала, прибегаю к Пане, спрашиваю: а что вы с ягодами делаете? И так собой горжусь, ты не представляешь! Думаю, сейчас поражу ее своей расторопностью. А она плечами так пожимает и говорит: «Да на хрен тебе ягоды… Че с ними делать… Детей у вас нет, на варенье сахар жалко, высушить ты не сумеешь… Так сожрите – и всё!»

Соломон улыбнулся, взял полную ложку ягод. Оля нежно посмотрела на него.

– А мама моя варила из малины кисель. Как-то картошку терла, сок из нее выжимала, это крахмал был… Ох, не забыть бы спросить…

Была еще одна вещь, о которой Оля очень хотела расспросить маму. Оле казалось, что она помнит: еще в Новой Праге, еще в те старозаветные времена, когда у Мэхла Ровинского был свой дом и магазин, мать с отцом сильно ругались из-за какой-то женщины. Татьяны, кажется.

Что это была за история, Оля не знала, никогда никого не расспрашивала, но теперь ее это очень занимало.

Потому что после свадьбы вдруг выяснилось, что Соломон уже был женат. Тринадцать лет назад. Ему тогда было 23 года, он женился – и через три месяца развелся.

Но три месяца он ведь с ней жил!

И спал.

От этой мысли Олю бросало в жар.

И эта первая жена наверняка хорошо готовила. А Оля – нет.

Но главное – он ее любил. «Любил? – приставала она к мужу. – Любил?! Ты ее любил?»

Да?!

А я?

Что значит – тоже? От этого мужниного «тоже» настроение падало молниеносно, и на Олю наваливалась тоска. Значит, она, Оленька, кецеле, любимая внучка деда Файвеля, – идет по разряду «тоже»? Хотелось выть. Соломон пытался разрядить обстановку:

– С тех пор как мы с ней расстались, у меня не было женщин… Тринадцать лет…

– Ты не мог ее забыть? Она была так хороша?

– Идиотка… Я вообще не хотел больше с бабами связываться. Никогда. И тут ты приходишь к нам, на второй Седер… Я когда тебя увидел, чуть с ума не сошел…

– Какая она была?

– Не помню.

– Врешь! Значит, красивая… Красивая, да?

– Не помню. Не помню.

Маму Оля так и не расспросила. Ей было неловко.

В середине сентября Соломону дали путевку в санаторий. Соломон достал билеты, и они с Оленькой двинулись на курорт. Но в Кисловодске выяснилось, что путевка на одно лицо… Соломон сдал путевку, и они с женой сняли маленькую комнатку в чистой глиняной мазанке. Есть ходили в общественную столовую, принимали нарзанные ванны, купив на эти ванны абонемент, и даже к врачу ухитрились попасть:

у Оли побаливало сердце, и Соломона это беспокоило. Сам он был давний сердечник, еще с 1919 года, со времен Елецкого погрома, когда он чудом выжил[12]…

В Кисловодске Оля расслабилась: готовить не надо, ходи, лечись, Соломон все время рядом…

Вернувшись с курорта, Оля поняла: беременна.

Ближе к родам, в начале лета 1940 года, Оля перебралась к маме в Москву. Она уже боялась оставаться одна на даче в Чернолучье, боялась таскать воду, Соломон не разрешал ей ходить в лес… Шейна наметанным глазом определила: будет девочка. Вторая внучка. Пусть будет Мариам, в честь мамы. Или Геня, как сестру звали. Прекрасная была, добрая. Шейна ей жизнью обязана, и вся ее семья тоже: тогда, в Зиновьевске, после смерти Сёмы, Геня всех вытянула. А потом, когда Шейна с детьми в Москву уехала, все они от тифа поумирали, светлая им память…

Маринку-то в честь Расковой назвали. Тоже придумали. Как будто у ребенка прабабки не было…

Шейна побаивалась мальчиков. Кто ж их знает, может, Алтер и прав? Может, у нас, действительно, мальчики не выживают… Кляня себя за эти мысли, Шейна держала посты, молилась день и ночь. Когда все спали, падала на колени и лежала на полу, как православная старуха-богомолка… Лишь бы все хорошо прошло… Первые роды в двадцать девять лет… Голделе моя…

Отец привез Олю в Остроумовскую больницу 18 июля. Схватки уже начались, но были несильными и редкими…