В тени старой шелковицы

Никаких провалов в прежней работе бухгалтерии Соломон не нашел. Дела не были запущены, хотя и велись по старинке. Говорили, что старый главбух оказался троцкистом и английским шпионом. Надо же… Соломон не был членом партии, из иностранных языков знал только идиш, поэтому был уверен, что к нему никаких претензий вообще быть не может.

Не то чтобы Соломон Яковлевич Хоц был самым смелым человеком в Ворошиловграде. Или самым глупым.

Он был математик и шахматист, которому судьба вручила гроссбух. И он выдумывал новые математические модели для бухучета и считал баланс, следуя шахматным принципам.

На Ворошиловградском паровозостроительном Соломон ввел новый, более быстрый способ ведения учета, а значит, и сроки выполнения бухгалтерских работ тоже заметно уменьшились – за это бухгалтерия завода получила премию за первый квартал 1941 года. В ноябре приехали – и в начале апреля уже премия. Соломона, умницу, толкового мужика, зауважали. «Сёма! Ты – ничего мужик, голова. Хоть и еврей. Давай выпьем!»

Соломон не обижался, наоборот – веселился, хохотал. Иногда немного выпивал с Прохором – тот был инженером, и они семьями ходили в театр или в заводской клуб. Ксанка, Прошкина жена, очень уважала культурные мероприятия: нарядится в креп-де-флеровое платье, кудельки на папильотки с ночи накрутит, губки бантиком – красавица, всем видно.

Оля убирала тяжелую косу в пучок на затылке, надевала белую рубашку, на нее – сарафан праздничный, мама сшила, – и чуть-чуть капала духи. За ушки.

Соломону казалось – ничего красивей он в жизни не видал. На легкий Прошкин антисемитизм искренне не обращал внимания: социализм уравнял евреев и погромщиков, и с математической точки зрения это было правильно.

В июне 1941 года Соломон Хоц был совершенно счастлив. У него было море работы, которую он сделал для себя увлекательней любой шахматной партии, и Олечка.

О предупреждении московских врачей Соломон приказал себе не вспоминать. Жизнь продолжается, что было – то ушло. Всё. Забыли. Отец говорит, что так учит Тора, а отец – лучший талмудист Москвы.

…Оля положила телефонную трубку и огляделась. Хватит валяться, в самом деле. Миллионы женщин ходят беременными на работу, по дому возятся, а я развалилась на части и страдаю.

Что там сказал Соломон? На рынок, за черешней?

Отличная идея.

Оля взяла корзинку, деньги, и отправилась на улицу Ленина, центральную улицу Ворошиловграда. На этой улице стояли высокие дома – аж в три, четыре этажа, магазины, парк, театр и рынок. На рынке торговали колхозники и сами городские жители: кроме улицы Ленина, город состоял из маленьких одноэтажных домиков, с садиками. А в садах – абрикосы, груши, сливы, яблони… Сейчас наступил сезон черешни и клубники, значит, и на рынке эти ягоды должны быть.

Оля любила ходить по рынку. Раньше.

Сейчас от запахов мутило.

Но ничего. Выдержу. Пошло все к черту.

Они еле влезли в поезд: Оля с корзинкой карабкалась вверх, в вагон, Соломон одной рукой подталкивал ее сзади, в другой крепко держал чемодан: две рубашки, пара трусов, Олино барахлишко, главное – папка с бумагами. Сонная проводница довела до купе: ваши места, товарищи. Следующая остановка Софьино-Бродское, в двенадцать дня. Можете поспать пока.

Из-под полки несло чем-то кислым, показалось, что на верхней спать лучше, и воздуху больше, но Соломон побоялся, что Оля свалится оттуда. Да и до туалета бегать удобней, когда спишь внизу, – тошнит же все время. Ничего, завтра к вечеру будем в Москве, потерпи.

Оля покорно легла вниз. Она так устала: сначала безумные сборы, потом поезд, потом четыре часа на вокзале на перевалочной станции, потом – еще полчаса на перроне, сидя на чемодане, в ожидании следующего паровоза, Сталино – Москва… Спать, спать…

Боже, как душно.

Плевать. Не сдохну. Я к маме еду.

У Оли даже слезы выступили на глазах: она поняла вдруг, до чего ж соскучилась по своим. И хорошо, что черешню везем, Соломон отлично придумал. Умница моя.

В двенадцать, как и обещала проводница, остановились в Софьино. У станции был большой базар, и пассажиры вывалились из вагона прикупить картошечки, семечек, огурчиков соленых. Оля с мужем тоже вышла, подышать, размять ноги. Хорошо-то как…

На вокзальной площади толпился народ. Хоцы подошли.

Черная тарелка громкоговорителя на столбе. Голос Молотова. Бабы стоят, мужики. Замерли. Оля замечает, как мальчишка хватает пару моченых яблок и удирает прочь. Баба-торговка не обращает внимания. Похоже, она глуховата: у нее сосредоточенное туповатое лицо, она напряженно прислушивается. Смотрит на соседа – она правильно поняла? Война?

У мужика черное лицо. Значит, правильно. Война.

Война.

Соломон все же купил хлеба, картошки и домашней колбасы. У него жена беременная, ее кормить нужно. Купил еще кружку молока, заставил Олю выпить. Ее тут же вывернуло.

Они вошли в вагон и молча сели на Олину полку. Рядом. Взялись за руки. Олю трясло. Соломон обнял ее и замер. Поезд стоял еще три часа, потом тихо тронулся с места.