В тени старой шелковицы

Вместо оставшихся нескольких часов пути ехали несколько дней. На каждом полустанке поезд останавливался. И на каждом переезде. Два часа едет – час стоит. Никто из пассажиров не жаловался и не возмущался. Сидели каждый в своем купе с почерневшими лицами, молча. И слушали вой, просачивающийся в вагон снаружи на каждой остановке. Выли бабы, выкрикивали имена сыновей старухи, надрывались и хрипели дети. Мужчины уходили на фронт.

Из окон поезда были видны эти проводы, эти похороны заживо. Толпы баб, дети на руках, плачущие старики.

22 июня от ужаса Олю перестало тошнить. Она ехала в вонючем поезде, в душном вагоне и ничего не хотела, только держать мужа за руку. Он иногда выходил на полустанках, за водой или за хлебом, и она тогда замирала, и паника вместе с бабьим воем вползала в нее, заполняя ее всю, от макушки до налившихся свинцом ступней.

В Москву поезд пришел вечером 24 июня. Вконец измученные, Оля с Соломоном ввалились в квартиру на Некрасовской. Шейна вскрикнула – и, сразу поняв все, обхватила Олю и повела, уложила на диван. Разула, положила под ноги подушку, накрыла пледом. Принесла чай, крепкий, сладкий. И вернулась к окнам: взгромоздившись на стремянку, Шейна плотно прилаживала к шторным карнизам старые одеяла. К ночи город должен был погружаться во тьму.[13]

Соломон, поцеловав жену, уехал в наркомат. Оля начала проваливаться в сон, но успела увидеть, как Шейна молча слезла с лестницы, подошла к Паве – и коротким сильным ударом треснула его по затылку. Кажется, за секунду до этого Пава захотел немедленно пойти на фронт.

В воскресенье со Сходни приехала Сарра, повидать сестру. Ольга рассказывала, как ехали, Сарра плакала. А потом вдруг улыбнулась:

– А у меня яйца в воскресенье раздавили, представляешь? Еду в поезде, везу из Москвы яйца, муку, и тут вдруг паника такая, в поезд народ натолкался, все лезут, кричат что-то… Я сумку подняла вверх: «Осторожней! У меня тут яйца!» А мужик какой-то мрачно так: «Да кому они теперь нужны, наши яйца? Все, бля, теперь всем и яйца открутят, и жопы отстрелят!» И такая тишина вдруг… А яйца-то раздавили, ни одного не оставили.

– А мужик этот?

– Не знаю. Он в Химках вышел… И с ним еще вышли. Люди.

– Боже мой…

Сарра замолчала. Она только сейчас подумала, что за люди могли выйти вслед за мужиком. Потрясла головой: да нет, все нормально с ним. Ерунда какая. Не может быть. Во вторник Соломон и Ольга выезжали из Москвы. Шейна собрала им корзинку еды в дорогу, крепко кусая губы, обняла дочь. Взяла ее руку, погладила ладонь и надела дочери на палец кольцо. Перстень-маркиза: платина, золото и три камня в овальной оправе: рубин, сапфир, бриллиант.

– Мам, зачем это…

– Бери! Ты знаешь, где будешь рожать? А при каких врачах? Война – это всегда голод, и всегда тиф, и всегда без мужчин. А ты еврейка! Кто тебя пожалеет? Кто поможет за просто так? И не спорь, не маленькая!

– Мама…

– Мама. Я знаю, о чем говорю. И я понятия не имею, где буду в декабре, когда тебе рожать. Вряд ли рядом. Никто ничего не знает.

Шейна прижала к себе дочь и зашептала:

– Ты только выживи! Выживи, пожалуйста! Помнишь, как мы Мирру и Сарру с тобой потеряли? Ты еще сама маленькая, с Сёмой на руках стояла под окнами, помнишь? А как ты на мельнице спряталась? – Шейна гладила Олю по плечам, по спине, по волосам, – Голделе, Голда моя… Девочка моя, маленькая, ты – храбрая, у тебя все получится. Ты за это кольцо постарайся найти хорошего врача, чтобы тебе помогли… Я тебя прошу, девочка, прошу тебя…

Шейна почувствовала, что больше не в силах говорить. Дочь не должна видеть, как она плачет. Мокрой щекой прижалась к Ольгиному плечу. Присела на корточки, погладила Олин живот, зашептала что-то на идиш. Оля всхлипывала, Соломон мрачно стоял рядом. Он только вернулся с Шарикоподшипниковской, где прощался с отцом, мамой и сестрами. Шейна поднялась.

– Ничего. Бог поможет. Берегите ее, Соломон Яковлевич.

– Да, Евгения Соломоновна. Беречь буду больше жизни, обещаю.

– До свидания.

Шейна поцеловала зятя.

За Ольгой и Соломоном закрылась дверь.

До Ворошиловграда Хоцы добрались 3 июля. Завод уже перешел на военное положение. Рабочие трудились по двенадцать часов, администрация – круглосуточно. Ольга передавала мужу на завод чистые вещи, он – звонил, благодарил.

Расспрашивал, как прошел день. Разговоры длились не более минуты.

22 июля Москву первый раз бомбили.

Писем оттуда не было.

Боренька

Соломон созвонился с Ефимом и узнал, что все Хоцы – кроме сестры Мани, которая оставалась с мужем в Москве, – едут в эвакуацию на Урал, в Свердловскую область, деревню Некрасово. Братья решили, что туда же должны ехать и Ровинские, чтобы не потеряться. Ворошиловградский завод отправляли частично в Омск, а частично – в Ташкент, и Соломон, который должен был ехать в Омск, добился разрешения наркомата сопровождать беременную жену на Урал, под присмотр обеих мамаш и всей квохчущей родни. В далекой уральской деревне было проще выжить, с каждым днем это становилось все очевидней.